Избранное - [216]

Когда заходишь сейчас в этот домик, будто попадаешь в те далекие ноябрьские дни 1910 года.

…В одной из комнат музея сосредоточены экспонаты, посвященные семи астаповским дням и ночам Льва Николаевича. Несмотря на болезнь, он вечером 31 октября делает запись в дневнике:

«…Саша и (Варвара Михайловна) забеспокоились, что нас догонят, и мы поехали… Потом сорок градусов температуры, остановились в Астапове. Любезный начальник станции дал прекрасные две (комнаты)».

3 ноября — последнее, что записал Толстой своей рукой:

«Ночь была тяжелая. Лежал в жару два дня. 2-го приехал Чертков. Говорят, что Софья Андреевна… Нынче, третьего, Никитин, Таня, потом Гольденвейзер… Вот и план мой. Fais ce que dois adv. …‹Делай, что должно…›

И все на благо и другим, и главное, мне».

Больше он ничего уже не писал, а лишь диктовал свои мысли о боге…

Время отсчитывало последние дни и часы великой жизни.

Он продолжает свой давний спор с Христом — спорит, как равный с равным. Оба они властители дум. Упрекнув Толстого в гордыне, Христос опускается перед ним на колени. Толстой просит его встать и говорит:

— Смотри, что они творят твоим именем. Твои пастыри благословляют убийства. Ты выгнал из храма торговцев, а они вновь призвали их в храм.

Христос в бессилии разводит руками.

— Бог есть любовь, — говорит он.

— Бог не есть любовь, — отвечает Толстой, — бог — это неограниченное все, чего человек сознает себя ограниченной частью… — Он задумывается, а потом с укором говорит Христу: — Они поклоняются кресту, а ведь это всего лишь виселица, на которой они распяли тебя. Они еще ходят в церковь, но очень скоро эта вера рухнет, и тогда?

— Наступит безверие и хаос, — шепчет Христос.

— Безверие и хаос уже наступили, — отвечает Толстой.

* * *

Зимний дворец. Николай II и Столыпин. Говорит Николай:

— Петр Аркадьевич, все это происходит потому, что мы отступили от заветов нашего покойного родителя. Когда моему батюшке предлагали сослать Толстого в монастырь или посадить в острог, он говорил: «Я не хочу добавлять к его всемирной славе венец страдальца». Это было мудро. Но я оказался слабее, я позволил Синоду уговорить себя.

— Но, ваше величество, в девятьсот первом году, уже после выхода романа «Воскресение», покойный Победоносцев не имел иного выхода.

— Не будем о нем. Это святой человек. Но, очевидно, и святые заблуждаются. Мне граф бог знает что писал, но я же не обороняюсь, — говорит царь.

— Ваше величество, в сложившейся ситуации возможно лишь одно — применение силы. Или мы должны смириться с тем, что граф умрет не раскаявшимся. И, следовательно, все многочисленные почитатели его учения…

Николай задумывается.

— Петр Аркадьевич, вы сказали «или», значит, вы сами не уверены, — говорит царь.

— Да, я не уверен, ваше величество.

— Вспомним отлучение графа от церкви. Не только у нас, но и в Европе осудили послание святейшего Синода. Слава Толстого еще более возросла, а курс русского рубля пал… Обыкновенно вы приходите ко мне с готовыми мудрыми советами.

— Тогда, ваше величество, разрешите представить короткий доклад. — Столыпин подает бумагу.

Николай берет бумагу, бледнеет.

— Но ведь граф еще жив, — говорит он.

— Ваше величество, мы должны по-государственному предвидеть.

— Что нужно от меня?

— Резолюция на всеподданнейшем докладе… Она для Европы и для газет. Желательно бы отделить Толстого-гения от Толстого-отступника. Вот проект. — Подает еще бумагу.

Николай читает:

— «…Душевное сожаление…» Это хорошо, искренне. «…Во время расцвета своего дарования…»

— Здесь подчеркивается именно время, ваше величество, а следующая фраза: «Образы одной из славнейших годин русской жизни» — намек на «Войну и мир», — объясняет Столыпин.

— Добавим: «Господь бог да будет ему милостивым судьей», — говорит Николай.

Столыпин почтительно склоняет голову.

Резолюция о смерти уже начертана, а Толстой еще жив и произносит фразы, последние в этом мире: «А мужики-то, мужики как умирают», — сказал и заплакал… Потом: «Есть пропасть людей на свете, кроме Льва Толстого, а вы видите одного Льва…» И, наконец, последние слова: «Истина… я люблю много… как они…»

Мы видим фотографии тех лет: Софья Андреевна приникла к окну комнаты. Вдали виднеется фигура жандарма. Сын Толстого Сергей Львович с матерью на перроне. Рядом с фотографией депеша жандармского начальника станции своим подчиненным в город Данков: «Пятого утром прибыть Астапово с оружием и патронами». Корреспондент «Саратовского вестника» телеграфирует в свою редакцию шестого утром:

«Монахи прибыли с дарами, совещались с дорожным священником, ночью тайно пробрались к дому. К Толстому не проникли…»

Игумен Варсонофий в панике: что делать?

Передают, что Варсонофий пытался договориться с друзьями Толстого «по-мирному».

— Господа, поймите чистоту моих намерений, — убеждал он. — Если я, бывший жандармский полковник, оставил мирскую суету и удалился в обитель…

— …То это еще не значит, что вы перестали быть жандармом, — парирует Чертков.

Так точно, находясь в эмиграции, в Швейцарии, разглядел события в Астапове Ленин:

«…Святейшие отцы только что проделали особенно гнусную мерзость, подсылая попов к умирающему, чтобы надуть народ и сказать, что Толстой «раскаялся». Святейший синод отлучил Толстого от церкви. Тем лучше. Этот подвиг зачтется ему в час народной расправы с чиновниками в рясах, с жандармами во Христе…»