Избранное - [223]

ЗАВТРА

Каждый день Абел приходил к шапочнику за своим заказом и каждый раз слышал одно и то же: «Завтра».

Однажды шапочника в мастерской не случилось, ученик выпроводил Абела.

Шапочник вернулся.

— Мастер, заказчик приходил, — сообщил ученик.

— А что ты сказал ему? — спросил мастер.

Перед самой мастерской торчал низко спиленный пенек. Ученик посмотрел на него, хитро сощурился.

— Сказал, что, когда этот пенек вырастет в дерево и принесет плоды, тогда и заказ будет готов.

Мастер в сердцах швырнул в угол ножницы.

— Как ты мог пообещать такое! Пень может стать деревом, а «завтру» конца нет.

СОН АМБАРЦУМА

Портного Амбарцума знали у нас все: сошьет чуху или архалук — залюбуешься. За тридевять земель приходили к нему заказчики. Хороший был мастер, плохого о нем не скажешь. Но у этого мастера была дурная привычка: любил он часть сукна заказчика оставлять себе.

Однажды Амбарцуму приснился сон: на огромном дереве висели вместо листьев обрезки тканей — те самые, которые он своровал у заказчиков.

Проснулся Амбарцум мокрый от пота. Придя на работу, он рассказал ученику про этот сон и поклялся никогда больше не обманывать.

Но вот поступил новый заказ. Едва заказчик скрылся за дверью мастерской, Амбарцум развернул сукно и отрезал добрый кусок.

Ученик напомнил мастеру о его недавнем сне.

— Молчи, щенок, — оборвал его Амбарцум. — На том дереве такого обрезка не было!

КАПЛЯ МЕДА

Мы сидели неподалеку от пасеки и смотрели на занимающийся вечерний закат. Пчелы пульками пролетали мимо и нас не трогали. Пасечник Ерем, как и подобает ему быть, — человек уже не первой молодости. Старые, жилистые его руки постоянно искусаны. Миф о том, что пчелы знают своего хозяина, не жалят его, сочинен не пасечником.

Я не часто бываю в родном селе и, когда приезжаю, непременно направляюсь к нему на пасеку, вижусь с Еремом. Мы с ним почти одногодки. По нему я сужу о себе и мысленно повторяю про себя известные стихи поэта: «Стареем, Паруйр Севак, стареем, дорогой!»

Время не прошло мимо нас. Мы не только старожилы, но и волы времени, трудная у нас была дорога, она все время шла в гору. Но ведь и время течет со шлаком, с отбросами, что скрывать, шлака и отбросов в жизни было немало…

Пока мы беседовали, вспоминая о прошлом, закат спускался все ниже и ниже, готовый свалиться на край неба. А как он богат красками. Как он немыслимо красив, этот уходящий день, залитый ровным предзакатным огнем.

Пчелы, как пульки, пролетают и пролетают мимо, и, чего греха таить, я то и дело внутренне поеживаюсь: как бы какая-нибудь шальная с дуру не ужалила меня.

— Ты не очень кланяйся этим свистунам. Они ведь только пугают. После того, как пчела укусила, она погибает. Неохотно они это делают, по нужде. Видно, что-то соображают.

Ерем как может утешает меня, а сам ладонью растирает искусанную руку. Иди теперь, надейся на благородство этих самоубийц, если они даже своего шефа не щадят.

Одна из пчел, просвистев у самого уха, села на каплю меда, случайно оброненную у наших ног.

Я посмотрел на обросшее лицо Ерема и едва узнал его, оно было искажено внезапным гневом, досадой. Я, конечно же, не сразу понял причину этой перемены.

Рядом с Еремом покоилась палка — толстый крючковатый посох, на который он опирался при ходьбе. Ерем палкой прицелился в пчелу, лакомившуюся медом, и метким ударом убил ее.

— Зачем ты убил бедную труженицу? — спросил я, досадуя.

— Пчела, которая пробовала есть готовый мед, уже не труженица, паразит. А такую в улье держать опасно, может заразить других, — сказал Ерем, небрежно скинув концом палки убитую пчелу в сторону.

ПРЫЖОК

Учебный самолет набирал высоту. Сегодня первый прыжок. Вчера он сам укладывал парашют, ровнял кромки купола, стропы.

Вардкес старался не смотреть вниз. Он вглядывался в знакомый профиль инструктора, сидевшего слева от него, и думал о своем. Интересно, как поведет он себя, если инструктор поднимет руку, скажет коротко: «Пошел». Не забьется ли под лавку? Не сделает ли «паучка»? Это когда руками и ногами упираешься в кромку двери и никакая сила не способна вытолкнуть тебя за борт.

Пропеллер гудел. Юноша огляделся. Инструктор подбадривающе смотрел на него. Через минуту-другую он шагнет за порог дюралевой двери. Рубашка на нем намокла. Лямки парашюта оттягивали плечи. Вардкес облизнул сухие губы.

Самолет пошел тише, ровней. Двигатель почти не слышен — сброшены обороты.

— Пошел, — раздалась команда.

Вардкес поднялся, пошел к двери. Правая рука лежит на кольце. Левая крепко сжимает стальной трос, идущий от фюзеляжа к концу плоскости. Вардкес знал, он подходит к какому-то рубежу в своей жизни. И этот рубеж надо взять. Только одна секунда нужна ему, чтобы, дойдя до конца плоскости, ринуться в боковой люк. Одна секунда. А там все по инструкции, не раз вытверженной им. Надо только не сбиться, отсчитать трехзначную цифру. Раньше времени раскрывать парашют нельзя. Вихрем пронесся в голове весь порядок прыжка: как отделиться от самолета, отсчитать положенные пять секунд. Он даже придумал трехзначную цифру, которую он должен произнести за эти пять секунд: 101, 102, 103…

Дошел, осторожно глянул вниз, в открытый люк. Там, под крылом самолета, кружился далекий, как в перевернутом бинокле, игрушечный квадрат полигона. Черт возьми, как унять дрожь в коленях?