Избранное - [221]

Лес встретил моих путников тревожной тишиной. Были бы у них ружья, сороки, эти неусыпные стражи леса, такой хай бы подняли. Ему, лесу, тоже, должно быть, небезразлично, кто к нему пожаловал в гости.

Неподалеку одиноко застрекотала сорока. Потом другая, третья. Одна из них прокричала уже совсем близко, перепрыгивая с ветки на ветку, нахально вертясь перед самым носом, как бы стараясь получше разглядеть путников. Сорока-разведчица в последний раз застрочила а смолкла. Должно быть, был дан отбой, лес сразу зашумел, вроде бы приветствовал людей, которым ничего не нужно, ни дичи, ни грибов, ни даже обильного сушняка, который другие охотно тащат на радость леснику. Выносить сушняк, начавший гнить валежник — это прежде всего нужно самому лесу. Для профилактики, так сказать, для здоровья…

Два человека шли по лесу, но по-разному видели его. Один только и делал, что примечал путь, старательно оставляя на деревьях зарубки. Десятки раз проверял по солнцу, продумывал каждый свой шаг, весь отдавшись заботам о себе. Он спешил вперед, не замечая ни уловок хитроумной сороки, вещуньи, бдительно оповещавшей жителей леса о грозящей им опасности, ни пряного прощального духа осени, ничего не видя, не ощущая всей прелести лесной жизни. И когда в глаза ему ударил столб солнечных лучей, прорвавшийся в темноту леса, увидел опушку, залитую дневным светом, он облегченно вздохнул…

Другой же мог брести и час, и два, забыв обо всем на свете. Стоп! Ватажка маслят и сыроежек. Как не подойти, не полюбоваться на них? Но, чу, что это? Не ягода, а багряная капля закатного солнца. Красотища-то какая — жаркая лесная земляника. Земляничные поживы здесь не какая-нибудь невидаль, но каждый раз предстают перед глазами как бы неожиданно, по-новому поражая тебя буйством красок.

А следы зверья, птичьи базары, от которых можно было оглохнуть? «Фи-фи-фи», — насмешливо зудит, будто поет, какая-то явно безголосая птаха. «Чо-че, чо-че», — частит другая, кажись, с голосом. Где-то уже без такта, невпопад бьют скрипуны-коростели. А над всем этим бодрый стук по дереву дятла, оповещавшего о неиссякаемой жажде деятельности…

Человек ходил по лесу как неприкаянный, не замечая ни времени, ни себя. И, конечно же, не ставил на пути зарубки. Куда там! До зарубок ли, если здесь каждый гриб — зрелище, если каждое дерево по-своему звенит и поет.

Как и следовало ожидать — человек этот заблудился. Не смог найти обратной дороги. Его потом с трудом нашли в лесной чащобе и крепко отругали…

А мне мил этот недотепа, забывший ставить за собой зарубки… Осторожному всегда сто солнц светят, но открывать ему не дано.

«БАРИ ГАЛУСТ!»

Со сцены сельского клуба в колхозе «Риту ашура» в Литве на меня смотрела надпись, взволновавшая до глубины души. Армянскими буквами на армянском языке она приветствовала нас, армянских писателей, приехавших сюда, в Литву, в гости к своим братьям.

«Бари галуст!» — «Добро пожаловать!»

Мы привыкли к тому, чтобы нас привечали, встречали хлебом-солью. Куда бы ни лег наш путь, мы как в родном доме…

Но эта надпись далеко-далеко от земли армянской, старательно выведенная непривычными руками литовских колхозников…

Где только мы не были за свое кратковременное пребывание в Литве! Каунас, Тракай — древняя столица Литвы, резиденция великих князей, ныне районный центр, городок, сверкающий среди зеленых холмов и синеоких озер; многие другие города и села, как бы выписанные яркими красками.

Краски Прибалтики! Удивительные они здесь, в Литве, — чистые, звонкие… Все здесь щедро. Если трава — иссиня-зеленая, высокая, сочная. Если корова — великанша с огромным выменем.

Я смотрю на траву, на корову, пасущуюся на лужайке, на силуэт далекого леса, дымчато горящего в лучах закатного солнца, слышу над лесом привычный журавлиный крик, радуюсь щедрым краскам, а сам думаю о своем.

Литва, далекая Литва…

И вспоминается мне житель села Туми в Карабахе, инвалид войны Оганес Оганесян.

— В моих жилах течет кровь двух наций, — с улыбкой сказал он мне совсем недавно.

В годы Великой Отечественной войны это было. Раненого, истекающего кровью солдата принесли в дом литовской крестьянки Марии Палтусене.

В деревне были гитлеровцы. Мария Палтусене, рискуя собственной жизнью, спрятала раненого в подполье своего дома, выходила, дала ему свою кровь, спасая жизнь после тяжелого ранения…

— Бари галуст! — говорит нам на армянском языке председатель «Риту ашура» — крепко сбитый, веселый Генрикас Крестояничюс, у которого мы гостили, а я мысленно переношусь в памятные дни войны, в ту крестьянскую избу, где был спасен от верной смерти мой земляк, житель села Туми, Оганес Оганесян…

Из-за оград красивых благоустроенных домов, утопающих в зелени, смотрят на нас жаркие, кудрявые пионы. Пионы здесь тоже необычные — пышные, свежие.

— Бари галуст! — слышу я голос председателя и ловлю себя на том, что и он, этот голос, бесконечно мил.

И догадываюсь: все здесь мне мило и дорого, как мила и дорога память о литовской патриотке — Марии Палтусене, о братстве, скрепленном кровью.

Литовские писатели приедут к нам в Армению. Мы ждем дорогих гостей и, приветствуя их, заранее говорим: