Избранное - [211]

И дерево стоит. Его не сгибает буря. Его не старит время. Каждое поколение наносит на толстую кору свою мету: надрезы на живом теле дерева. Ничего. И это переносит оно. Как милые знаки прошлого, немного стершиеся от времени, они глядят на нас. И мы нанесем свою метку, и наша надпись будет светить в веках как дорогие знаки для другого поколения…

Стоит пшат, прочно вжившись в камень. Возле него бьет из расщелины вода: холодная летом, теплая зимою. Прохожий, напившись, часок-другой посидит под его сенью. И дерево щедро награждает путника: летом живительной прохладой, осенью — плодами… Каждый раз, задумываясь о тебе, мой родной очаг, я вспоминаю это дерево.

ЛЕТЯТ ПЕРЕЛЕТНЫЕ ПТИЦЫ

Каждый год в одно и то же время — я даже точно знаю когда — над нашим городом по своей постоянной воздушной трассе летят перелетные птицы.

Как только до моего слуха доносится их первый страстный вскрик, я бегу в ближайший сквер.

Соседи не понимают, куда это я несусь так стремительно. Даже домашние удивленно смотрят на мои поспешные сборы. В сквере хорошо наблюдать за птицами. Слышите? В лазоревой выси стоит литой, серебряный звон. Его и городской шум не в силах заглушить. А во-он там, смотрите, смотрите, живой, причудливый треугольник! Вон еще. Это журавли…

Лебеди летят очень высоко. Над городом поднимаются еще выше. Только и успеешь увидеть в разрывах огненных облаков ломаную линию полета, золото перьев, как у жар-птицы. Еще мгновение, и все исчезает за облаками.

Гуси летят ниже всех, и я вижу их длинные, будто сдавленные клювы, которые они несут перед собой, как плоские штыки, слышу их воинственные, призывные крики…

И я вспоминаю свое детство!

Наш двор был маленький, тесный, но дед, ни в чем не желая уступать состоятельным соседям, обнес его высоким каменным забором. Деду всегда хотелось, чтобы у нас было как у людей, и потому в нашем дворе водилась всякая живность. Тут тебе и куры, и гуси, и утки, даже надутые цесарки с пышным красным гребнем, похожим на корону.

Надо было видеть всю эту пеструю пернатую братию, когда над селом высоко-высоко появлялись перелетные птицы.

Куры кудахтали, цесарки издавали тревожные, захлебывающиеся звуки. Даже всегда спокойные утки и те проявляли беспокойство: вдруг начинали возню между собою или шипя гонялись за петухами-забияками.

А наши дворовые гуси, взобравшись на забор и подражая голосам диких, бойко размахивали сильными крыльями, грозя в любую минуту сорваться и улететь с попутным ветром вслед за перелетными птицами.

Каждый раз, когда над моей головой раздается серебряный звон, я вспоминаю детство и наш маленький двор, высокий забор, на который забирались гуси, наивно полагая, что они оттуда непременно полетят.

Вот и сейчас, запрокинув свою седеющую голову, я смотрю на пролетающие птичьи косяки.

И я славлю вас, мои гуси! За ваш порыв, за вечное желание лететь!

Я НЕ ЗНАЮ ЕГО РОДОСЛОВНОЙ…

Я не знаю его родословной. Не знаю, когда он пришел к нам, откуда родом. Мои деды и прадеды пота не проливали, выращивая его. Он растет сам по себе, в свой срок неизменно принося свой посильный дар — продолговатые красные плоды, из которых в наших горах гонят спирт, варят варенье.

Он очень невзрачен, наш кизиловый куст. Ветки его растут прямо от земли. И, как бы боясь оторваться от нее, сейчас же устремляются вниз, тесно прижимаясь к корню.

В самом расцвете кизиловый куст едва подернут легкой розоватой дымкой. В другое время на него лучше не смотреть: зряшный куст, портящий вид наших живописных склонов.

А какая бьется жизнь в этом маленьком деревце, если бы вы знали!

Придет зима, закрутят поземка — и, смотришь, кизила нашего нет: ушел под снег.

Другие деревья зимой делаются будто ниже, а наш кизил исчезает совсем. Как же ему, деревцу-невеличке, сохранить голову, если даже орех в такой кутерьме выглядит крохотным, мертвым фонтаном, охваченным морозом.

Крутит поземка, слизывая снег в одном месте, наваливая в другом. Покачиваются оголенные, озябшие ветки ореха. Кажется, нет конца этим вихрям снежной пыли, поглотившим и горы, и склоны.

И вдруг в белой кутерьме вспыхивает красное пламя.

Это кизил, почуяв запах весны, выбросил цвет, пробуя скинуть с себя ничего не подозревающую зиму. Но тщетно. Обозленная зима взвихрилась, зашумела, остервенело бросилась на маленький куст, погасив в нем первые робкие брызги жизни.

Опять вокруг белым-бело. Крутит поземка, покачивает орех озябшими ветками, и — о наваждение! — кизил снова выбросил свой цвет.

Зима с прежним задором кидается на маленький упрямый куст, но видит кизил: не та уж зима, не тот у нее запал.

Только орех по-прежнему уныло и безропотно покачивает озябшими ветками.

С трудом зима гасит вспыхнувшую новую жизнь. Немного погодя, как бы собирая силы после неравной, жестокой схватки, кизил, еще не верящий в перемену, ринулся снова в бой.

На этот раз старуха зима ничего уже не может поделать. Она сама угасает с каждым часом.

А маленький кизил, покрывшийся розоватой пеной, всем своим существом как бы говорит: не думай, зима, что ты меня победила. Я ведь выбрасывал пустоцвет. Настоящий, плодовый, цвет я сберег в сердце.