Избранное - [209]

Да, мне с крыши Норшена далеко видно. Отсюда я совершаю путешествия не только в далекую Монголию, на север нашей страны, Дальний Восток или в близкий Зангезур, но и в Карабах, к людям моего края, и, конечно же, не могу быть здесь просто путешественником. И если иногда хорошее и плохое я вижу в сильно преувеличенном виде, так это только от любви, от большой заинтересованности, чтобы хорошее стало во сто крат лучше, а худому было бы тесно в наших краях.

А вот и мой Норшен, закинутый высоко-высоко, под самые облака, он разбежался по гребню горы белокаменными частыми дамами, тускло поблескивая, они налезают друг на друга ржавыми железными крышами. Вот и проселочная дорога, знакомая мне с детства каждой выбоинкой на ней, дорога, которая через горы и долы соединяла наше село со всем миром. Узкая, горная тропа, истоптанная копытами лошадей, изъезженная одноосными арбами, зеленая по краям от придорожной травы. Это дорога моего Норшена. Мое начало, осветившее мне путь на долгие-долгие годы.

Четверка быков, пара за парой, тянут маленький плуг. За дымчатым пластом переворачиваемой земли вперевалку ходят дикие голуби и, взлетая, вступая между собой в драку, ловко выклевывают из борозды червей. Дойдут по вязкой борозде до конца гона — снова назад, все охотясь, охотясь за поживай.

На перемычке первой пары быков мальчик. Он еще очень мал, но, как говорится, шапкой не свалишь, уже работник, а потому он погоныч, второй год погоныч. Сидит важный и несколько надутый — работа ему, видать, по душе — и без особой на то нужды лихо пощелкивает кнутом над спинами быков. Лица мальчика почти не видно. Самодельная соломенная шляпа, порыжевшая от солнца, налезает ему на глаза. Виднеется лишь облупившийся от солнца нос и подбородок, обветренный и загорелый дочерна.

Иногда, зацепившись за корень, лемех натужно звенит. Если корень попался здоровый, лемех сразу не в силах одолеть его, быки пригибаются к земле, для большего упора падают на передние ноги, тянут изо всех сил, пока корень с треском не поддается.

С мальчуганом на перемычке ярма тоже происходят разные превращения. Сперва слетает с него шляпа. Потом летит через головы быков он сам. Быки снова в борозде, и плуг вновь тянет свою заунывную песню из однообразных скрипов, а мальчик с головой, утонувшей в шляпе, снова важный и надутый, будто с ним ничего не произошло, уже на ярме. Ни мальчику, ни его шляпе не привыкать к таким потасовкам.

Мальчик-погоныч — это я.

Вот на круче горы паренек собирает ежевику. На его босых ногах белые сапожки. Белые сапожки — это от серебряной паутины, которая в это время опутывает все вокруг: кусты ежевики, можжевельника, репейник, скалы и расщелины. Ежевика — темно-фиолетовые ягоды, до ломоты в зубах сладкие, сочные. Пройти мимо ежевичного куста и не отведать его ягод — одна мука.

Паренек на круче не столько собирал ягоды, сколько ел, отправляя их в рот горстями.

Губы и зубы у него синие-синие. От ежевики. А ноги и руки в царапинах. Тоже от ежевики. Такая расплата за угощение, за сказочное удовольствие. Ветки ежевики снабжены несносными шипами, которые, как неусыпные стражи, охраняют сладчайшие ягоды от животных, диких зверей, даже птиц. От кого угодно, но только не от деревенских мальчишек, которые целыми днями паслись в горах, на самых недоступных кручах. К слову сказать, ежевика росла всюду, но мы забирались повыше в горы, где ее потруднее собирать, а потому она слаще, заманчивее. Заманчивым нам казалось все, что трудно доставалось, что было под запретом. Виноград из чужого сада, черная тута, которая у нас редко встречалась. От нее тоже губы и зубы синели.

Паренек в белых сапожках, собирающий ежевику, — тоже я.

По проселочной дороге, тихо поскрипывая несмазанными колесами, взбиралась в гору, в село, арба. В кузове ее — полуживой юноша. С юношей случилась беда: желая похвастаться перед своими сверстниками, он сел на необъезженного, не обученного к верховой езде коня, и тот, не поняв его тщеславных помыслов, сбросил его через голову, осрамив неумелого наездника. Юноша этот, вдрызг разбивший себе руку из-за глупой спеси, — тоже я…

Нам всем в жизни все отпущено большими пригоршнями, и доброе и недоброе, печальное и радостное, но почему я, проживший долгую жизнь, снова и снова возвращаюсь к первым шагам моей жизни, в них ищу ответа на тревожащие меня вопросы?

Я редко отличался благоразумием, когда дело касалось Карабаха. Не могу и сейчас судить о нем беспристрастно.

Людям моего возраста хорошо известна песня: «Взвейтесь кострами, синие ночи». Песня эта и сейчас будоражит память, переносит нас, взрослых, через даль лет к тому первому костру, когда горячими угольками запали в сердце слова пионерской клятвы.

Вот таким костром, светящим мне и сейчас, для меня являются Норшен, та четверка быков, тянущая маленький плуг; тот ежевичный куст, который, прежде чем одарить сладчайшими ягодами, до крови царапал мне руки и ноги; та паутина, одевшая меня в белые сапожки, опутавшая нежной серебряной тканью мое детство.

Даже не представляю себе, чтобы я мог родиться в каком-нибудь ином месте, детство мое могло пройти под другим небом… А если вы, мой читатель, родились не в Карабахе, то в этом нет большой беды. Вы тоже где-то родились, где-то протекало ваше детство, и это где-то — ваша вселенная.