Избранное - [96]

Она, конечно, не принадлежала к тому типу женщин, в которых влюбляются такие мужчины, как Аввакум. Но разве обязательно во все должна вмешиваться любовь? Не будучи в нее влюбленным, Аввакум не пропускал ни одного спектакля, в котором принимала участие Мария, мало того, он посещал не только генеральные репетиции, но и рабочие — без декораций. Совал швейцару какой-то журналистский билет, и его пропускали, а войдя в зал, он вытаскивал свою кинокамеру, и Прекрасная фея мило улыбалась ему со сцены. В течение нескольких месяцев он видел Марию в самых разных ролях — то она легкомысленная принцесса в «Деревянном принце», то Спящая красавица, просыпающаяся от пламенного поцелуя Дезире. Он не мог оторвать от нее глаз, когда она танцевала в «Вальпургиевой ночи» Прекрасную фею. А вот в «Жизели» она ему не нравилась: сентиментальная и романтичная, Жизель была чужда ее натуре.

Теперь ему, отстраненному от оперативной работы, законсервированному, было чем заполнить время. Он посещал ее спектакли, репетиции, увлеченно снимая сцену за сценой, затем проявлял пленку, разрезал, склеивал, монтировал отдельные части, создавая игровой фильм. Он был и кинооператором, и режиссером, и монтажером — новизна этого занятия доставляла ему истинное удовольствие.

А иногда по вечерам друзья собирались в доме профессора. Прекрасная фея делала все, чтобы он и здесь не мог оторвать от нее глаз, стремилась постоянно быть у него на виду, в центре его внимания. Она догадывалась, какие чувства в нем пробуждает, и старалась быть еще оживленнее, еще обольстительнее. Она не строила из себя недотрогу, а, напротив, то и дело давала ему понять, что он может овладеть ею, и поэтому во время их вечерних игр шла на всевозможные уловки, лишь бы оказаться с ним наедине. Но как только они уединялись, она делала так, чтобы «свидание» ограничивалось шутливым поцелуем. Ей ничего не стоило превратить свою опасную игру в забавную, легкую шутку.

Хари как будто ничего не замечал. На проделки невесты он взирал с подчеркнутым равнодушием, словно это на самом деле были просто невинные шалости. А может, он ни во что не ставил Аввакума? Вполне вероятно! Хари был известным художником, крупнейшим мастером по оформлению выставочных павильонов и первоклассных магазинов, его буквально засыпали заказами, и он хорошо зарабатывал. Что рядом с его известностью и материальным положением значит какой-то археолог?! Такого только за нос можно поводить.

Если бы не это подчеркнутое равнодушие Хари, Аввакум ни за что на свете не позволил бы себе взглянуть на его невесту глазами мужчины. Стоило тому хотя бы бровью повести, выдав этим свою тревогу, — и нога Аввакума никогда больше не переступила бы порога профессорского дома, а Мария сразу бы перестала для него существовать.

Так или иначе, Хари был сдержан. Говорил он мало, а чаще молча мастерил что-нибудь из теста и спичек. А то усядется где-нибудь в сторонке по-турецки прямо на ковер и составляет из цветных бусинок причудливые арабески и мозаичные картинки. В такие моменты он казался очень сосредоточенным и усталым. Но если его приглашали принять участие в какой-нибудь шумной игре, на его губах появлялась ироническая, немного печальная улыбка, которая тут же исчезала, как тень летящей птицы, он поднимался и включался в игру. Никогда никто не мог понять, что его печалило и над чем он посмеивался. Поднимаясь со своего места, он имел вид школьника, нетвердо усвоившего урок, но исполненного решимости показать все, что он знает, — ему так не хотелось огорчать своего учителя. Однако если он и не вносил оживления в игру, то по крайней мере искренне старался не мешать другим.

Только одному развлечению он отдавался целиком — карточной игре. Стоило ему взять в руки карты, почувствовать их глянец, как он тут же преображался, становился совершенно другим человеком. Усталость с его лица моментально сходила, зеленоватые глаза начинали светиться, словно морская вода в солнечный день. Угрюмости как не бывало, одутловатые щеки втягивались, очертания подбородка приобретали жесткость. В такие минуты он был даже красив, и можно было суверенностью сказать, что прежде он был очень красив.

Чаще всего его партнером оказывался бывший кок. Аввакум решительно избегал принимать участие в карточной игре: еще в самом начале их знакомства он приметил у Хари отвратительную слабость — шулерские трюки. И поскольку Аввакум терпеть не мог подобных вещей, а изобличать жениха перед невестой ему было неловко, он, объявив себя никудышным игроком, перестал играть вовсе. «Боцман» же ничего не замечал. Он с ожесточением набрасывался на своего противника, боролся упорно, отчаянно, но, угодив все же в искусно расставленную ловушку, орал, как утопающий, рычал, скрежетал зубами и, если рядом не было Прекрасной феи, изрыгал на всех языках потоки международной брани. Так что в доме профессора было оживленно и в присутствии Хари.

«Боцман» также вносил свой вклад в общее веселье. Он с чувством играл на гитаре и на крохотной флейте, пел на неведомых языках пиратские песни, рассказывал жуткие истории о поединках с акулами, о кораблекрушениях на полинезийских рифах, о схватках с людоедами, о плавании по безбрежным просторам Тихого океана на утлом плотике, сколоченном из нескольких бревен. В его романтических приключениях обязательно участвовали смуглые жительницы Гавайских островов, но об этих своих похождениях он рассказывал весьма скромно. Чего «боцман» не мог передать словами, он дополнял мимикой, выразительными жестами — подмигивал, таращил глаза, размахивал огромными и тяжелыми, словно гири, ручищами. Рассказы его звучали очень убедительно. Весьма убедительной была и его биография. Она началась в Аргентине; где после Ильинденского восстания очутились его родители. Лет тридцать он мотался на разных судах по большим и малым морским и речным дорогам и уже на закате своей скитальческой жизни несколько лет простоял на приколе в Австрии, работал в Дунайской пароходной компании. Рассказывая о своей морской карьере, «боцман» был предельно скромен и лаконичен. Начал он ее юнгой, со шваброй в руке, и кончил у котла судовой кухни за чисткой картофеля. Тут, разумеется, не было ничего героического и романтичного. Однако некоторые случайные высказывания «боцмана» свидетельствовали о большом житейском опыте и обширных познаниях, которые никак не соответствовали его основному занятию — кулинарии, даже если бы он и служил на самом образцовом дунайском пароходе. Когда, например, зашла как-то речь о стоимости египетского фунта (профессор решал какой-то ребус из, области валютных операций), бывший кок тут же определил курс и в швейцарских франках, и в стерлингах, и в долларах, и в шведских кронах, да с такой поразительной легкостью, словно он не в уме сопоставлял достоинства различной валюты, а читал данные банковского бюллетеня. В другой раз, когда они с Аввакумом поделились воспоминаниями о Вене (Аввакум более года жил в этом городе), оказалось, что «боцман» знает торговую Рингштрассе как свои пять пальцев, во всяком случае, несравненно лучше, чем Нашмаркт, где помещались склады, снабжавшие суда консервированным мясом и цветной капустой. Способность без запинки определять курс различной валюты и доскональное знание всех заведений на Рингштрассе были несколько необычными для человека, который большую часть своей трудовой жизни провел в камбузе.