Избранное - [257]

— У тебя сложно работает совесть, — сказал доктор Пларр. — Тебе будет жаль бога и за те убийства?

— Ты совсем не понял того, что я хотел сказать?

— Совсем. Ведь иезуиты в Асунсьоне не учили меня жалеть бога. Я этого, во всяком случае, не помню.

— Пожалуй, у тебя было бы больше веры, если бы ты это помнил.

— У меня много работы, Леон, я стараюсь лечить больных. И не могу перепоручить это богу.

— Может, ты и прав. У меня всегда было слишком много свободного времени. Две мессы по воскресеньям. Несколько праздников. Два раза в неделю исповеди. Исповедоваться приходили большей частью старухи… ну и, конечно, дети. Их заставляли приходить. Били, если они не являлись, а я к тому же давал им конфеты. Вовсе не в награду. Плохие дети получали столько же конфет, сколько и хорошие. Мне просто хотелось, чтобы они чувствовали себя счастливыми, когда стояли на коленях в этой душной коробке. И когда я назначал им епитимью, я старался превратить это в игру, в награду, а не в наказание. Они сосали конфеты, произнося «Богородице дево, радуйся». Пока я был с ними, я тоже радовался. Я никогда не чувствовал себя счастливым с их отцами… или матерями. Не знаю почему. Может, если б у меня самого был ребенок…

— Какой долгий путь ты прошел, Леон, с тех пор, как покинул Асунсьон.

— Жизнь там была не такой уж непорочной, как ты думаешь. Как-то раз восьмилетний ребенок признался мне, что утопил свою младшую сестренку в Паране. Люди думали, что она сорвалась с утеса. Он мне сказал, что она слишком много ела и ему доставалось меньше еды. Меньше маниоки!

— Ты дал ему конфету?

— Да. И три «Богородицы» в наказание.

Пабло отправился на пост, чтобы подменить Мигеля. Марта дала индейцу похлебки и перемыла посуду.

— Отец мой, завтра воскресенье, — сказала она. — Право же, в такой день ты мог бы отслужить для нас мессу.

— Я уже больше трех лет не служил мессы. Вряд ли я сумею даже припомнить слова.

— У меня есть молитвенник, отец мой.

— Тогда прочитай себе мессу сама. Польза будет та же.

— Ты слышал, что они сказали по радио. Нас ищут солдаты. Это может быть последняя месса, которую нам доведется услышать. А тут еще и Диего… надо отслужить мессу за упокой его души.

— Я не имею права служить мессу. Когда я на тебе женился, Марта, я отлучил себя от церкви.

— Никто не знает, что ты женился.

— Знаю я.

— Отец Педро спал с женщинами. В Асунсьоне все это знали. А он служил мессу каждое воскресенье.

— Он не был женат. Марта. Он мог пойти на исповедь, и снова согрешить, и снова сходить на исповедь. Я за его совесть не отвечаю.

— Для человека, который замышляет убийство, у тебя, по-моему, какие-то странные угрызения совести, Леон, — заметил доктор Пларр.

— Да. Возможно, это не совесть, а всего лишь предрассудки. Видишь ли, когда я беру в рот облатку, я все еще немножко верю, что вкушаю тело господне. Впрочем, что тут спорить! У нас нет вина.

— Нет есть, отец мой, — заявила Марта. — Я нашла на свалке пустую бутылочку из-под лекарства и, когда была в городе, наполнила ее в cantina [252].

— Ты ничего не забываешь, — грустно сказал отец Ривас.

— Отец мой, ты же знаешь, что все эти годы я хотела снова услышать, как ты служишь мессу, и видеть, как люди молятся вместе с тобой. Конечно, без красивых риз это будет не так хорошо. Жаль, что ты их не сохранил.

— Они мне не принадлежали. Марта. Да и ризы — это еще не месса. Думаешь, апостолы облачались в ризы? Я терпеть не мог их носить, люди передо мной были одеты в лохмотья. Рад был повернуться к ним спиной, забыть о них и видеть перед собой только алтарь и свечи, но на деньги, которых стоили свечи, можно было накормить половину этих людей.

— Ты не прав, отец мой. Мы все так радовались, когда видели тебя в облачении. Оно было такое красивое — ярко-красное с золотым шитьем.

— Да. Наверно, это помогало вам хоть на какое-то время уйти от действительности, но для меня это была одежда каторжника.

— Но ты же не побоишься нарушить правила архиепископа, отец мой. Ты отслужишь для нас завтра мессу?

— А если то, что они говорят, правда, и я обреку себя на вечное проклятие?

— Господь бог никогда не обречет на проклятие такого человека, как ты, отец мой. А бедному Диего и жене Хосе… и всем нам… нужно твое заступничество перед богом.

— Хорошо. Я отслужу мессу, — сказал отец Ривас. — Ради тебя. Марта. Я так мало для тебя сделал за все эти годы. Ты дала мне любовь, а все, что я дал тебе, — это постоянную опасность и земляной пол вместо ложа. Я отслужу мессу, как только рассветет, если солдаты отпустят нам на это время. У нас еще остался хлеб?

— Да, отец мой.

Какая-то неясная обида заставила доктора Пларра сказать:

— Ты и сам не веришь во всю эту галиматью, Леон. Ты их дурачишь, как дурачил того ребенка, который убил свою сестру. Хочешь раздать им на причастии конфеты, утешить перед тем, как убьешь Чарли Фортнума. Я видел своими глазами такие же гнусности, как те, о которых ты слышал в исповедальне, но меня не утешишь конфетой. Я видел ребенка, родившегося без рук и ног. Я бы его убил, останься я с ним наедине, но родители не сводили с меня глаз — они хотели сохранить в живых это несчастное, искалеченное туловище. Иезуиты твердили нам, что наш долг возлюбить господа. Любить бога, который производит на свет таких недоносков! Это все равно что считать долгом немцев любить Гитлера. Разве не лучше просто не верить в то чудовище, которое сидит там на облаках, чем делать вид, будто его любишь?