Избранное - [86]

«Меня, кажется, никто из института не исключал, чтобы принимать туда снова, — ответил на это вчера Алик, — во-вторых, вообще не понимаю, какое все это имеет отношение к тому, что я еду? Думаешь, я еду потому, что ты мне приказал? Я еду потому, что я себе приказал. Это может тебе подтвердить Вечеря».

Если отец сейчас снова спросит о том же, он, Алик, ответит: «Папа, я опаздываю к поезду».

Большие часы в углу кабинета тихо и печально отсчитывали секунды, и вместе с ними Алик повторял про себя: «Пора ехать, пора ехать…»

— Это все, что у нас осталось от Дони.

Алик вздрогнул, и, прежде чем его взгляд упал на портрет брата, висевший на стене, он увидел на письменном столе отца солдатский темно-зеленый вещевой мешок.

— Вот этот солдатский вещмешок побывал с твоим братом во многих боях, а потом проделал со мной всю войну. Мама еще и сейчас думает, что это мой рюкзак. Одиннадцать лет лежит он здесь, в ящике моего стола. Я хранил его для тебя, думал надеть на тебя, когда пойдешь в армию. — Веньямин Захарьевич поднялся, постоял минуту и, как самую дорогую реликвию, передал Алику темно-зеленый рюкзак, от которого еще шел, кажется, запах летнего поля, — Надень его. Где бы ты ни был и что бы с тобой ни случилось, помни, чей ты носишь вещмешок.

Веньямин Захарьевич подошел к окну, чтобы Алик не заметил, как он вытирает глаза, и, придав своему голосу военный повелительный тон, произнес:

— Иди в зал. Я сейчас приду. Маме — ни слова из того, что я тебе тут говорил.

…Минут за пятнадцать до отхода поезда пассажиры последних вагонов могли видеть, как по широкому перрону, на котором мерцала вмерзшая в асфальт ледяная крупка, шагали в ногу парадно одетый пожилой полковник и рослый юноша в коротком пальто, с вещевым мешком за плечами и чемоданом в руке. Они остановились у среднего вагона, чем озадачили девушку-кондуктора: неужели сын полковника поедет так далеко в обыкновенном плацкартном вагоне? Веньямин Захарьевич уловил ее недоумение.

— Он еще в своей жизни наездится в купированных и мягких вагонах, — поднимаясь на ступеньки тамбура, сказал полковник проводнице.

Положив вещи на полку, Алик вышел из вагона. Не стой при этом отец, он, вероятно, спросил бы у кондукторши — белокурой девушки в коротких валенках и шелковых чулках, — не дожидался ли тут его кто-нибудь, не справлялись ли о нем… Он знал, что Шева не придет, и все же не переставал все время оглядываться. Может, она стоит у соседнего вагона и стыдится подойти? Но, кажется, отец тоже ждет кого-то. Может, он тоже ждет Шеву? Не поэтому ли настоял он, чтобы мама с Марой не ездили на вокзал, заявив им, что хочет проводить Алика как солдата, без слез, без махания мокрыми носовыми платками? Но чего Алик уже никак не ожидал, это увидеть направляющегося сюда Вадима Тимофеевича.

— Только сейчас освободился, — поднеся руку к ушанке, обратился Вадим Тимофеевич к Веньямину Захарьевичу, бросив одновременно взгляд на Алика. — Ну, давайте посмотрим, как мы выглядели четверть века назад. Значит, едем?

— Да, товарищ майор! — и незаметно для себя по-военному вытянул руки по швам.

— А то, о чем мы с вами говорили, помните?

— Конечно, товарищ майор.

— Помните, чтобы создать собственную биографию, никуда не надо ехать. Ее можно создать везде. Но если бы мне, например, пришлось начинать сначала, я сделал бы то же, что вы, — отправился в тайгу, в тундру, на целину, одним словом, на передний край. Думаю, товарищ полковник, что и вы начали бы с того же.

Громкоговорители на перроне объявили, что до отхода поезда осталось пять минут и провожающим следует покинуть вагоны.

Вадим Тимофеевич крепко пожал Алику руку. Алик понял, что майор пришел сюда не ради того, чтобы спросить, не забыл ли Алик, о чем они тогда говорили, и передать привет от Таисии Андроновны и своих сыновей. Его приход означал, что он отсюда будет следить за Аликом, как командир за своим солдатом.

На миг закрыв глаза, Веньямин Захарьевич обнял сына, прижал к себе, троекратно с ним расцеловался и сказал:

— Пиши!

Поезд тронулся. Алик подбежал к окошку и успел увидеть только высокую каракулевую папаху отца, которая уплыла вместе с другими шапками и мелькающими носовыми платками. Вдруг он на уходящем мимо перроне увидел Шеву.

— Шева! — громко крикнул он, припав к стеклу, и схватился обеими руками за кожаные поручни рамы. Окно дрогнуло, но не открылось. Алик чуть не выдавил лицом стекло, но, кроме убегающих складов и бараков, он уже ничего не видел.

Уже давно проплыли высокие платформы пригородных станций, уже перестали в пути встречаться зеленые вагоны электричек, заснеженные сосновые лески становились все гуще, а Алик все еще стоял у окошка, все не верил, что, когда остановится поезд, он увидит перед собой незнакомый вокзал, незнакомые улицы, незнакомый город. Он стоял и следил, как поднимались вверх и опускались вниз телеграфные провода, как кружило поле с заснеженными скирдами, как снова набегал лес, деревья гонялись одно за другим, звали с собой туда, где проплывала мимо высокая платформа с Шевой. Колеса поезда не переставали выбивать — Ше-ва, Ше-ва и не давали подумать — может, это была совсем не она. Неужели Шева не подошла к нему лишь потому, что отец стоял рядом? И почему она не махнула ему рукой, когда окошко пробежало мимо нее и он припал лицом к стеклу? Но к поезду она пришла. Пришла!