Избранное - [27]

— Броня!

Брайна спрятала лицо в подушку.

— Броня! — он присел на край кровати и нежно провел рукой по ее плечам. — Ребеночек ты мой, — он поднял голову жены с подушки и приник губами к ее влажным глазам, — в первый раз ты, что ли, провожаешь меня? Ну, ну, не надо… Увидишь, все будет хорошо. Ну, дорогая, мне пора…

Брайна села.

— Пойду поставлю чай.

— Не нужно, — и, влюбленный, как в первые дни после свадьбы, он поднял ее на руки.

Перед выходом из спальни Брайна крепко обняла Веньямина за шею, поцеловала в губы и, глядя ему прямо в глаза, спросила:

— Каково положение? Но только правду…

— Положение пока очень тяжелое. Но мы победим — в этом не сомневайся.

— Папочка, знаешь, Доня подал заявление в военкомат, чтобы его послали на фронт!

— Что? — Сивер застыл в дверях спальни.

— Он просился в твою часть.

Крепко сжатые губы Дони, расправленные плечи, светившийся в широко раскрытых глазах огонек, как бы предупреждали: «Решение окончательное, и отговаривать меня незачем».

— Ну, хорошо. — Веньямин произнес это так, будто речь шла о постороннем деле, и принялся застегивать снизу доверху пуговицы на гимнастерке. С тем же напускным спокойствием он добавил: — Решено так решено… Сам решил, сам написал, сам отнес…

— Мама знала об этом, — сказала Маргарита, — и разрешила.

Сивер оглянулся на жену, стоявшую у затемненного окна, и не очень удивился, когда услышал:

— Да, я разрешила.

— Но ему же нет еще и шестнадцати лет.

— А тебе, папа, сколько было, когда ты пошел драться с белыми?

— Тогда было нечто другое. Война была другая… Так ты ему, значит, разрешила, — снова обратился Веньямин к жене, — ну, а что такое передний край, ты знаешь? А что такое лежать на морозе по шею в снегу, когда каждую минуту…

— Знаю.

— И разрешила?

— Я иначе не могла… Не могла, не имела права! Почти половина его класса подала заявление в военкомат.

Веньямин подошел к Брайне, взял ее за руку и ничего не сказал.

— Папочка!

— Подожди, Мара… Значит, ты подал заявление в военкомат? — как только мог спокойно, обратился Сивер к сыну.

— Да.

Веньямин все еще не мог себе представить, что речь идет о его Доне, о том самом Доне, кому он еще совсем недавно каждые две-три недели подписывал ученический дневник и кто без его разрешения, сколько помнится, ни разу не ходил в кино. Не уловил Сивер изменений, происшедших в его шестнадцатилетнем сыне за месяцы войны, и это мешало ему теперь обращаться к Дониэлу иначе, чем привык. А Доня ждет, чтобы к нему относились как к взрослому, к вполне взрослому человеку. И она, Брайна, тоже ждет, чтобы Веньямин относился к ней иначе, чтобы забыл, как несколько минут назад лежала она, уткнув лицо в подушку, чтобы на всю жизнь запомнил ее такой, какой видит теперь у окна. Брайна, не находившая себе места от тревоги, когда Доня, бывало, задерживался где-то на лишний час, сама посылает сына под самый огонь, когда он мог бы оставаться дома еще почти два года.

— Вы уже, значит, знаете, что такое лежать по шею в снегу, когда каждую минуту… Знаете, что такое танки, «мессершмитты», минометы, отступления, атаки… Все, значит, знаете…

Мара видела, как у отца все ближе сдвигаются брови, и не знала, как дать знать об этом брату, который, казалось, даже не заметил, как у отца изменился голос.

— Кто-нибудь из вас, может быть, скажет мне, откуда вы все это так хорошо знаете? Из газет и журналов, из театра и кино?.. Не думайте, что собираюсь отговаривать, пугать, — он обращался скорее к жене, чем к сыну, — но тот, кто просится на войну, когда он может еще два года быть дома, а за два года может вообще кончиться война, — тот обязан знать, на что идет, что пуля не разбирает — кто мобилизован, а кто пошел добровольно, кому шестнадцать, а кому пятьдесят…

— Отец!

— Об этом вы подумали?

— Отец, — проговорил Доня, стоя навытяжку, как солдат, — мое решение окончательное.

— Окончательное?

— И если ты не возьмешь меня к себе…

— Это я посоветовала ему проситься в твою часть.

Веньямин понял, что это, видимо, и было условием, поставленным ею Доне, когда он собрался идти в военкомат.

— Почему же вы об этом не написали мне?

— Мы тебе написали, — ответила Брайна, — ты еще не успел получить наше письмо.

Веньямин быстро вынул из планшета листок бумаги, карандаш и строже, чем ему хотелось бы, сказал сыну:

— Садись к столу!

Доня удивленно взглянул на отца.

— Пиши! Ты же обращался в военкомат, значит, знаешь, как писать заявление. Нет, нет, не тут, немного ниже и отступи от края. Вот так!

«Командиру особого батальона майору В. З. Сиверу».

Теперь строчкой ниже! Да, так.

«От ученика девятого класса сорок шестой московской средней школы, комсомольца Дониэла Веньяминовича Сивера. Год рождения — 1925».

Еще строчкой ниже.

«Прошу зачислить меня добровольцем в вашу воинскую часть. Обещаю не щадить свою жизнь в боях за свободу и независимость нашей Родины.

Седьмое ноября 1941 года».

Сложив заявление вдвое, Веньямин передал его жене:

— Отнесешь в военкомат. А Дониэла можешь готовить в дорогу. Не давай ему ничего лишнего с собой. Нам, скорее всего, предстоит пройти пешком около семидесяти — восьмидесяти километров.

— Куда это семьдесят — восемьдесят километров, папочка?