Избранное - [10]

1945

Юрка-граф

Жил на Арбате Юрка-граф,

Он по анкетным данным

Одной из многих строгих граф

Причислен был к дворянам.

Рождал гражданских битв буран

Анкетные вопросы,

И на потомственных дворян

В те дни смотрели косо.

А Юрка-граф с дошкольных лет

Мог доблестью гордиться,

И славой дедовской согрет

Был Юрий Коновницын!

Когда беда вставала в рост

И становилось хмуро,

Тогда на Бородинский мост

Шел Коновницын Юра!

Там честь была сохранена.

На бронзовой таблице

Среди имен Бородина

Звенело: «Коновницын!»

Отважный русский генерал

Приветливо и громко

В минуты грусти ободрял

Далекого потомка!

Когда фашистский голиаф

Шагал к Москве-столице,

Достойный уваженья граф

Сумел с врагом сразиться.

Герой вошел в число потерь

У энской переправы,

И Коновницыны теперь

Двойной достойны славы!

Баллада о Доносове

Школа. Директорский кабинет.

Отсюда все потекло.

Говорил ученик двенадцати лет:

«Петров раскокал стекло».

Директор решил: «Ко всему привыкну,

Но не потерплю хулиганства!

Потому Петрова из школы выгоню,

А Доносову объявлю благодарность».

Доносов был на хорошем счету,

Газеты почитывал, слушал радио

И всем говорил про свою мечту —

Вступить непременно в партию…

На партийном собрании как-то раз

После очередных вопросов,

Сотрясая собравшихся треском фраз,

Выступал товарищ Доносов:

«Учитывая состоянье момента,

А состоянье такое есть,

Когда нестойкие элементы

Пытаются в партию нашу пролезть.

С Петровым, нам всем хорошо знакомым,

Не стоит якшаться и нянчиться зря:

Он матом секретаря райкома

Ругал, понимаете, — сек-ре-та-ря!»

Петрова не приняли: можно и без

Матерщинников обойтись.

А Доносов ускоренным темпом лез

По служебной лестнице ввысь.

Но в сорок первом скверном году

Доносов решил: «Все пойдет на слом.

А я и у немцев не пропаду

Со своим основным ремеслом!..»

«Позвольте, херр оберст, я слышал сам

И сообщить вам рад,

Что Петров есть партизан,

Взорвал этот самый склад.

Петров не один…»

      Да, Петров не один,

Не только уроды в семье!

И места Доносов не находил

На освобожденной земле.

Судьба не заставила долго ждать.

Был весь ход истории неумолимым.

Доносов привык обвинять, осуждать,

А тут он стал подсудимым.

И оправдывался:

«Да, я сотрудничал, что ж,

Для вас же могу стать полезнее.

Про немцев я вам расскажу…»

      Капал дождь,

Когда эту тварь повесили.

1945

На смерть Владимира Николаевича Яхонтова

В такие дни я разучился плакать,

Не потому, что прекратилось горе;

Но если слезы были бы деньгами,

Я был бы самый бедный человек.

Самоубийца — это не убийца,

А перед этим всё ему казалось,

Что всё не так, что всё несправедливо,

И что он очень-очень одинок.

Наверняка он был серьезно болен,

А все, кроме меня, ему твердили:

— Здоровье как? Владимир Николаич!

Не чувствуете ль плохо Вы себя?

Он чувствовал себя довольно плохо,

А если б чувствовал себя прекрасно,

То и тогда б, наверно, усомнился,

В прекрасном самочувствии своем.

Он верил, что его не понимают,

И огорчался, что летают мухи,

Что звания народного артиста

Народному артисту не дают.

Ему казалось — это и сказалось

На самом окончательном решенье,

Когда переспективы исказились

И оставалось броситься в окно.

Он неожиданно исчез из дома,

И день прошел. А я гулял на свадьбе

Тогда, когда решалось уравненье

Его неосмотрительной судьбы.

И вечер ликовал, и ночь исчезла,

И после ночи наступило утро,

А я гулял на продолженье свадьбы,

Когда явился Витя Гончаров

И рассказал мне про исчезновенье.

А я сказал, что у меня он не был,

А где он может быть, того не знаю.

А в самом деле, где он может быть?

Я вечером опять туда явился

И вновь увидел Витю Гончарова.

Он мне сказал, что Яхонтов разбился.

На Клементовском дом стоял высокий.

Самоубийство — это не убийство,

А подвиг и великое несчастье.

С шестого этажа он взял и прыгнул

В шесть часов вечера после войны.

Проклятый час и день, и всей вселенной

Нет дела до народного артиста

И до меня, как и до миллионов

Живущих и скончавшихся людей.

Вот также жил Владимир Маяковский,

А Яхонтов, он жизнь его продолжил

И так читал любимого поэта,

Что даже разделил его судьбу…

Великий дар — сказать слова поэта

На уровне их значимого смысла;

Но даром я таким не обладаю,

А он достиг шестого потолка.

Он самый лучший чтец-недекламатор,

А чтец из тех читателей прекрасных,

Ради которых стоит быть поэтом

И сочинять хорошие стихи…

Стихи без рифмы написать труднее,

А эти вот стихи — они без рифмы…

Но горечь преждевременной утраты

Я опасался рифмой исказить.

…Мысль о самоубийстве так нелепа,

А жизнь великолепно хороша…

1945

«Мы любим жизнь со всеми трын-травáми…»

Мы любим жизнь со всеми трын-травами,

Которые увидели воочию.

Хорошим быть — такое дарованье,

Которому способствуют все прочие.

Как мудрецы, мы волосы ворошим

И всевозможные вопросы ставим.

Бездарный человек не может быть хорошим,

Хотя бы потому, что он бездарен.

Он обыватель в худшем смысле слова,

Всегда слывет за моего врага.

Он крепко ненавидит все, что ново,

На всех пространствах и во все века.

С отвагой безошибочного труса

Он распинал Иисуса на кресте,

Чтобы потом, во имя Иисуса

Сжигать Джордано Бруно на костре.

1945

«Слово лучше компаса в пути…»

Слово лучше компаса в пути,

Словом можно путь предугадать.

Разве можно так: сказать — приду — и не прийти,

Разве можно так: сказать — отдам — и не отдать?