Избранное - [32]

Паппенхейм осенила себя крестом.

— Еще и это вам подавай, — воскликнула она, и ее восклицание прозвучало почти как вздох.

«Любопытно, любопытно», — подумал Соре, но заговорил нарочито веселым тоном:

— Друзья мои, нам пора. Я опасаюсь, как бы нас не хватились. Мы попросту не имеем права так долго лишать остальных гостей своего общества. — С этими словами Соре предложил руку фрейлейн Паппенхейм.

Мицкевич, склонив голову, сказал: «Я еще найду случай», — но не довел фразу до конца.

5

Ибо как раз в то мгновенье, когда Мицкевич намеревался последовать за своими собеседниками, Шервуд повернул голову. Взгляды обоих скрестились. Мицкевич не шелохнулся, Шервуд же прищурил глаза, и на губах у него заиграла усмешка. Покинув свой кружок, он направился прямо к Мицкевичу, а тот, словно ища опору, отступил в сторону.

Соре и Паппенхейм, несмотря на сильнейшее желание стать очевидцами дальнейшего развития событий, сочли за благо затеряться в толпе.

— Что вы об этом думаете, господин гофрат? — спросила она.

— Поживем — увидим, — ответил гофрат и добавил, смеясь: — Ставлю тысячу против одного, что все сводится к обыкновенному спору между двумя литераторами. Неужели вы полагаете, милый друг, будто в иных местах дело обстоит иначе, нежели в нашей дорогой Германии? Будь то художник — или не художник, — один другому куска хлеба пожалеет.

Посреди кружка оживленных господ и дам в нижней части салона стоял Гете, заложив правую руку в вырез фрака и по обыкновению гордо выпрямись, отчего он казался выше, чем на самом деле, и царил над всеми. На лице его чередовались неудовольствие и оживление, покуда он слушал, как обаятельный Карл Холтей рассказывает об успехе своей новой комедии «Поэт в зале собраний», где мраморный бюст Гете исполняет главную роль. За спиной Гете стоял сын его, Август, приземистый, с несколько одутловатым лицом и расплывчатыми чертами. Только в форме лба у него угадывалось что-то отцовское. Нервически подмигивая, он давал Холтею знак не зарываться и не портить старику настроение чересчур уж неприкрытым сарказмом. Холтей успокоительно подмигивал в ответ. Гете заметил эти перемигивания, смеясь, обернулся к Августу и шепнул ему что-то на ухо.

Оттилия воспользовалась случаем, чтобы пригласить гостей к накрытым столам. Круг распался под шутливые возгласы, каждый торопился опередить других.

Гете капризно обронил Холтею:

— Вот видите, как я на этом теряю. Притягательная сила — ничего не скажешь. Стол величайшего поэта Германии.

Впрочем, он явно преувеличивал эту притягательную силу. Профессор Кетле из Брюсселя, Давид д’Анжер, работавший над скульптурным портретом Гете, и несколько других лиц нарочно дожидались, чтобы Гете хоть ненадолго остался один. Спустя мгновение он снова оказался в плотном кругу.

В наружной галерее был размещен оркестр флейтистов. Сквозь занавешенные двери приглушенно доносились мягкие звуки. Там и сям гости разбивались на группки, — ели, пили, беседовали. Оттилия, охваченная стремлением никого не оставить без внимания, перебегала от одной группки к другой.

В дальнем конце длинной анфилады за маленьким столиком, поманившим их несбывшейся надеждой на приятное уединение, сидели Одынец, фрау Фогель и — увы! — ее супруг, господин гофрат Фогель. Последний, должно быть, заподозрил что-то недоброе, во всяком случае, он внезапно возник перед ними. Сколько Одынец ни возносил молений, чтобы гофрата вызвали к какому-нибудь больному, все оставалось втуне. Жена гофрата откровенно зевала и даже не давала себе труда закрывать рот ладонью. Фогель разглагольствовал о медицине. Одынец, вообще не терпевший подобных тем, еле сдерживал дурноту. Под волнующее повествование о вскрытии гнойных нарывов он не мог притронуться ни к одной булочке, несмотря на их преаппетитный вид. Под столом фрау Роза ногой подавала ему знаки, но смысла их он не понимал.

Между тем под небольшим навесом, осенявшим узкую террасу и деревянные ступени в сад, стояли друг против друга Шервуд и Мицкевич. В саду шелестели деревья, дождь прекратился, сырость тяжелыми испарениями поднималась из травы и цветов. Вечер был прохладный, и над землей низко нависло черное небо.

— Я стыжусь, что у меня нет сил поквитаться с вами, — тихо, охрипшим голосом сказал Мицкевич. Он отворотил лицо от собеседника, и темнота скрывала его.

Прислонясь к дверному косяку и скрестив руки на груди, Шервуд отвечал:

— Не могу не восхищаться вашей смелостью. Человек с вашими идеями поступит куда благоразумнее, ежели не будет ворошить прошлое.

— У кого на службе вы состоите нынче, мистер Шервуд? Я догадываюсь, что вы не станете зарывать в землю свой талант, который помог вам снискать благосклонность господина Аракчеева — и не одну только благосклонность, сколько мне известно.

— Могу лишь повторить, что вы человек не робкого десятка, господин фон Мицкевич.

— Я хорошо помню, что вы и в ту пору играли роль безобидного путешественника. Незнакомец с большими заслугами, как мы привыкли говорить. Друг благородного лорда Байрона. Подозреваю, что именно в сем качестве вы вторглись и под этот кров, — так же, как знакомились с Пестелем и побуждали Пушкина открывать вам свое сердце. Кого вы намерены здесь отправить на виселицу? Догадываюсь, что жертва уже намечена.