Избранное - [31]

— Так рано? — удивился Соре и протянул маленькой Паппенхейм и Мицкевичу по хрустальному бокалу. — Вы только поглядите, какая тонкая огранка. — И он подержал свой бокал против пламени свечи. — Богемская работа. Карлсбад, если не ошибаюсь.

— Благословенное место, — вставил Мицкевич. — Пока и поскольку речь идет о его целебных источниках, я преисполнен восхищения. Кроме того, мне было занятно наблюдать, как заботливо там хранят память нашего великого здравствующего современника. Правда, в последний раз он, кажется, отдал предпочтение Мариенбаду. Я лично это вполне могу понять, главным образом потому, что в Карлсбаде меня жестоко донимает застоявшийся воздух.

Соре приложил палец к губам.

— Вы предупреждены, мосье! — проговорил он быстрым шепотом.

Мицкевич покраснел, а малышка Паппенхейм навострила уши.

— Воздух ущелья? — переспросила она, делая вид, будто решительно не понимает, о чем речь.

Вместо Мицкевича ей ответил Соре:

— Ну еще бы, кто вырос среди необозримых русско-польских равнин, тому, естественно, не хватает воздуха в окруженной лесами долине Карлсбада.

— Что никак не умаляет достоинств этого края, — подхватил Мицкевич, но внезапно отступил на шаг, поставил свои бокал на ближайший столик, стиснул руку маленькой фрейлейн и спросил, указывая на укрытую шотландским пледом тощую фигуру какого-то мужчины, который стоял в салоне, спиной к ним, и оживленно с кем-то разговаривал.

— Боже мой, а этот как сюда попал?

— Как? — в свою очередь удивилась фрейлейн Паппенхейм. — Вы знаете мистера Шервуда?

От Соре не укрылось, что на лице Мицкевича промелькнуло выражение сильнейшей неприязни, однако он превозмог свое любопытство.

— А пить вы разве не будете, дорогой друг? — И снова подал Мицкевичу бокал, успев заметить, как у того дрожит рука. — Это божоле, мой дорогой. Великий здравствующий современник — если воспользоваться вашим выражением — знает толк в винах.

— Благодарю, — сказал Мицкевич и, не отводя взгляда от Шервуда, тихо спросил у фрейлейн фон Паппенхейм: — Этот господин уже давно в Веймаре?

— Странно, — отвечала Паппенхейм. — Разве вы его раньше не замечали?

— А какова цель его приезда?

— Гете. — Голос фрейлейн Паппенхейм выразил удивление. Она словно хотела спросить: неужели в Веймар можно приехать с другой целью?

— Большой мир очень тесен, — заметил Соре. — А Веймар — это своего рода микрокосм. И наше главное светило обладает магнетической властью. Если подумать, кого только не встретишь сегодня вечером на этом тесном пространстве! Поляки, русские, французы, англичане, немцы, бельгийцы, швейцарцы… вон тот господин с едва наметившимся брюшком — к нему как раз обращается его превосходительство, — угадайте, кто он такой? Знаменитый Кетле, директор брюссельской обсерватории, он нарочно прибыл ко дню рождения Гете да еще в сопровождении очаровательной супруги…

Паппенхейм обратилась к Мицкевичу:

— Что с вами? У вас такое мрачное лицо.

Мицкевич вытер платком лоб.

— Прошу прощенья, тысячу раз прошу прощенья, — быстро проговорил он и чокнулся с Паппенхейм, а Соре последовал его примеру.

— Ведь не из-за этого же мистера Шервуда? — полюбопытствовала Паппенхейм.

— И да и нет, — замялся Мицкевич.

— Экстравагантная личность, — выкладывала Паппенхейм, — однако привез рекомендации ко двору. Полюбуйтесь на его костюм. Но очень подходит к случаю. Но поскольку он ничего другого не носит, у меня есть основание подозревать, что это — его единственный костюм.

— Знаменитый английский сплин, — заметил Соре.

Мицкевич вдруг разозлился. Он сказал:

— Диву даешься, до чего люди снисходительны, едва речь заходит о жителях британских островов, хотя по отношению ко, всем прочим они далеко не столь щепетильны… При чем тут сплин? Я бы сказал: дурное воспитание, высокомерие и отсутствие воображения.

— Ради бога, не вздумайте повторить это при Оттилии, — воскликнула фрейлейн фон Паппенхейм.

— Его превосходительство тоже едва ли вас поддержит, — со смехом добавил Соре. — Во всяком случае, веймарские представители сильного пола…

— А теперь признайтесь, чем вас так раздражает мистер Шервуд? — Паппенхейм не могла долее удерживаться.

Мицкевич ответил не сразу. Наконец он все же сказал с нажимом:

— Желаю только, чтобы его присутствие не осквернило святость здешних мест.

Паппенхейм испуганно покосилась на Шервуда, по-прежнему стоявшего спиной к ним.

— Что вы этим хотите сказать?

— То, что сказал, — коротко ответил Мицкевич.

— Черт возьми! — вскричал Соре. — Да вы сама таинственность. С вами чувствуешь себя на пороге какого-то приключения.

— Этот субъект… — начал Мицкевич, — это гнусный субъект. Прошу вас удовольствоваться сказанным.

— Раз вы того хотите. — Соре дал понять, что всецело верит Мицкевичу.

Паппенхейм же крайне взволновалась:

— Если я передам это Оттилии, она будет безмерно огорчена, — и, видя, что Мицкевич не выказывает ни малейшего поползновения добавить хоть слово, продолжала: — Тогда приподнимите по меньшей мере завесу тайны над его личностью.

Мицкевич лишь пожал плечами.

— Свойство его личности в том и состоит, чтобы не быть личностью, — сказал он и с вымученной улыбкой добавил: — Я надеюсь на вашу скромность.