Избранное - [62]

Шаман неожиданно для всех поставил на карту новые рукавицы.

— Это дело, старик, — Боженков оживился, — а то играем, словно по болоту шлепаем.

Шаман молча принял от Боженкова маленькие, будто детские карты с китайскими фигурами и начал сдавать.

Одна рукавица скоро перешла к Боженкову.

— Плохо твое дело, — рассмеялся Боженков. — Без другой рукавицы игры не закончишь. Кидай снова.

Но шаман оказался не плохим игроком, карту помнил, ходил осторожно, беспрестанно перебирая на поясе железки.

— Сколько же тебе лет, отец? — спросил Боженков, глядя на его маленькие, черные и сухие руки.

— Гиляки лет не считают. Однако сто сорок будет.

— Сто сорок?! — удивленно повторил Боженков и дал крупный промах.

Рукавица перешла обратно к шаману.

— Ваш год, наш два. Упадет снег — год начался. Пропадет снег — другой начался, — сказал шаман и прищурил глаза, выжидая, что еще Боженков поставит на карту.

— То-то я гляжу, будто зажился ты на свете, — Боженков кинул на столик полный кисет с табаком.

— Седина бобра не портит, слышал я от русских, — за седого втрое дают.

— Это верно. Однако, думаю, ни один наш поп так долго не живет.

— Старый Най не любит русских попов, не любит русского Игнашку, — сказал шаман.

— И я их не люблю, — рассмеялся Боженков. — Значит, есть нам кашу из одного котла. Ты бы, старик, в артель к нам вступил, — шутливо добавил он.

— Вступи, Най, — насмешливо вставил Митька, следивший за ходом игры, — работать на русского будешь. Видишь, народу у них нет, считать прибыль некому. — Он говорил негромко, с достоинством, и только мутные глаза его и влажная, растрепанная бородка показывали, что выпил он изрядно.

— Уж тебе барышей считать не придется — это верно, — зло глядя на Митьку, сказал Боженков.

— Я чужих денег не считаю! — Митька нагло посмотрел на Ваську и добавил: — Чужими собаками не торгую. Васька — хитрый купец. Купил Кадо ночью за горсть снегу, а продал днем за серебро.

Васька сердито поднялся с нар, хмуро поглядел на гостей. Ничего нет обидней, как назвать гиляка вором, Он молчал, словно не зная, как ответить на обиду. Потом подошел к Митьке и взял его за плечо.

— Ты старше меня, но уходи отсюда. Наш праздник будет трижды веселей. Я отдам тебе деньги за водку. И знай: тот снег тяжелей золота — он полит кровью…

Шаман по-старчески охнул и поднял руки, словно для молитвы.

— Нехорошо обижать гостя, но еще хуже обидеть хозяина!

Он недовольно прищурил глаза на Митьку и, чтобы не дать разгореться ссоре, переменил разговор:

— Я слышал, русский, как тайга шумит, как река становится, но не слышал, как артель работает. — Он задумчиво уставился в карты.

Митька, покачиваясь и стараясь сохранить свою обычную степенность, вышел в сени. Уж второй раз уходит он обиженный из этой фанзы.

Игра после него продолжалась не долго.

Шаман выиграл у Боженкова кисет с табаком, сам закурил, угостил всех и, подозвав жену Васьки, замученную гостями, лепешками, печкой, топившейся с раннего утра, сказал:

— Отдохни, Минга, — гости сыты, луна высоко, скоро уж завоют собаки.

Оказывая особую милость Ваське, он подарил ей амулетик из ясеня в виде двойного желудя — он хорошо помогает от тяжелых родов.

Васька усмехнулся, но принял амулет с поклоном.

Он не верил уже в амулеты, не верил, чтобы стружки помогали больному оспой, но Най был стар, умел ковать топоры, умел играть на чибизге[18] и рассказывать сказки. И главное — он был в гостях у Васьки, а кругом сидели гиляки.

Шаман выпил кружку пива, поднесенную Мингой, достал свою чибизгу и приложил ее к высохшим, тонким губам. Он заиграл тунгусскую песню. Тихое жужжание то понижаясь, то повышаясь, складывалось в бедную мелодию. В ней было много грусти. И Боженкову все казалось, что это над гречневым полем в жар, в сухмень гудят пчелы. Он был в том настроении, когда хотелось печальных песен, воспоминаний.

Шаман умолк. Боженков, хмельной и грустный, взялся за свою гармонь. Кто-то засветил плошку с тюленьим жиром. По стене струйками поползла копоть.

Боженков играл тихо, хорошо — все свои саратовские песни, которые помнил еще с детства. Пламя над плошкой колебалось, как желтый лист осины. Тоска волновала сердце. Иногда Боженков смутно оглядывался вокруг. На нарах, на полу сидели притихшие люди, толстогубые, с косичками, в одежде из собачьих мехов и рыбьей шкуры. Они слушали внимательно, как только умеют слушать гиляки, не имеющие ни своей музыки, ни своих песен.

«Черти, чистые черти!» — с грустью думал Боженков и все продолжал играть.

Только Лутуза и Тамха не слышали его игры. Они были на улице. От изб и от станков для сушки рыбы падали на снег лунные тени. Луна предвещала сильный мороз. Призрачный свет, казалось, поднимался снизу — от беспредельных снегов — и, колеблясь, уходил вверх к звездам.

Была полночь, час собачьего воя.

Первым завыл Орон за Васькиной избой. С другого конца деревни раздался такой же протяжный голос, немного осекающийся, полный тоски. Потом еще и еще…

— Хорошие у Васьки собаки, — сказала Тамха, — всегда первые встречают полдень и полночь.

— Я слышу только, что воют сто собак. Как узнаешь ты их голоса? — спросил Лутуза, потирая нос и щеки и кутаясь в свой поношенный полушубок.