Избранное - [138]

Шесть часов шел кавасаки полным ходом, отыскивая стаи иваси. Широкое, японского типа суденышко, выкрашенное в цвет рыбьей желчи, хорошо отыгрывалось на волне.

Стоя у руля за будкой моториста, Ан-Сенен смотрел на море, как хозяин. Ему не нужно было теперь спрашивать у людей дорогу. Он посматривал вверх, не стоят ли в небе орлы, поглядывал по сторонам, не играют ли близко дельфины, он щурился, дальнозоркий старик, до предела человеческого зрения раздвигая горизонт. Направо он увидел черных уток. Птицы качались на волне.

Ан-Сенен направил кавасаки к ним и, нагнувшись над кубриком, крикнул:

— Ловцы!

Люди выскочили на палубу. Птицы поднялись и дружно полетели все в одну сторону. Шурша, переливались длинные волны. Над их гладкими выгнутыми хребтами сверкали брызги, будто тысячи крошечных фонтанов били из глубины.

Шла иваси.

Ловцы взялись за сети, моторист убавил ход. Ан-Сенен рассмеялся. Он нашел ее, проклятую иваси!

— Сто, двести, тысячу центнеров! — крикнул он старшему ловцу. — Мал наш кавасаки, Ван-Хи.

— Мы здесь никогда не ловили, берег далек, — осторожно заметил Ван-Хи. — Знаешь ли ты течение? Как бы оно не спутало сети.

Ан-Сенен с грустью взглянул на ловца: «Какой дурак попал в мой кавасаки!»

Он достал из кармана горсть песку, пересыпал его из руки в руку, потом, перегнувшись через низкий борт, почти касаясь лицом волны, бросил песок в море.

Белые песчинки на глубине под водой вдруг потекли на восток. Так определил он течение.

До заката ставили сети. Поплавки ныряли вдали, как бакланы.

К ночи ветер упал, море притихло.

Ан-Сенен зажег на корме огонь. Ловцы затопили печурку в кубрике, запахло жареной на масле иваси. Ан-Сенен отвернулся. Он не ел этой нежной и жирной рыбки, хотя всю жизнь ловил ее. Целый час просидел он неподвижно на корме, намотав на палец конец длинной лески, пока не вытащил из страшной глубины тощую камбалу. Затем начал готовить себе ужин, гремя, как колокольчиком, своей бронзовой чашкой.

Моторист с завистью поглядывал на нее.

— Хорошо бы сделать, — сказал он, — из этой чашки звонок для мотора. В мастерских совсем нет меди.

Ан-Сенен промолчал.

Ночью Ан-Сенен часто просыпался, заходил на палубу и подолгу всматривался в темноту.

Он предвидел дурную погоду. Он чувствовал уже острый край приближающегося ветра. Но пока еще было спокойно, лишь изредка волна тяжелым взмахом подносила звезды к самому борту, точно стараясь разглядеть неподвижно склоненное и задумчивое лицо старика.

Заря была ветреная, но долго и ровно горела.

Ловцы с трудом наматывали на ручную лебедку переполненную сеть. Ноги их тонули в рыбе, по лицам струился пот, обтекая прилипшую ко лбу чешую. А кавасаки раскачивался.

— Как ты думаешь, Ван-Хи, — лукаво спросил Ан-Сенен у ловца, — выполним ли мы теперь наш план?

— Вот этого, Ан-Сенен, тебе не следовало бы говорить, — ответил с испугом Ван-Хи. Он никогда бы себе не позволил хвалиться в море.

Воздух стал золотисто-темным, густым, как бобовое масло. Не верилось, что солнце взошло.

Когда сети выбрали и Ан-Сенен снова стал у руля за будкой моториста, ветер был в полной силе.

Перегруженный кавасаки, дрожа кормой и носом, медленно всходил на волны.

Ловцы с тревогой поглядывали на шкипера. Но лицо Ан-Сенена странным образом успокаивало их. Оно было задумчивым и внимательным.

Ловцы забрались в кубрик. Ан-Сенен остался на палубе один. Он молчал, когда подходила особенно страшная волна — серая, цвета камня, и бормотал что-то, когда она проходила.

Так пять часов подряд тихим бормотаньем провожал он каждую опасность.

Шарф его размотался, щелкал; он отмахивался от него, как от налетевших ос. Наконец, сорвал, сунул в карман телогрейки, обнажив черную, в трещинах шею. В это время со скрипом, точно кто-то шагал по песку, прошла над бортом волна. Ан-Сенен вцепился в руль и принял ее тяжесть на плечи. Потом забормотал так громко, что из будки выглянул моторист — мальчик с замасленным лицом и толстыми розовыми губами; он был бледен.

Ан-Сенен пожалел его, на мгновение мелькнула мысль: выбросить рыбу за борт, облегчить кавасаки. Но он только спросил:

— Ты слышал, Ким-Чихо, что я тебе сказал?

— Нет, — ответил моторист, с ужасом косясь на океан.

Ан-Сенен наклонился и закричал ему сквозь ветер:

— Я решил подарить тебе свою чашку. Сделай из нее звонок для мотора.

Если шкипер мог вспомнить о таком пустяке, то опасность еще невелика. И Ким-Чихо снова исчез в будке.

Ан-Сенен опять остался один перед лицом океана.

Чтобы отогнать тревожные мысли, он в самом деле стал думать о своей чашке.

Искусно сделанная старым китайским мастером в городе Хай-Чжоу, тонкая, красивая, она звучала даже от сказанного вблизи слова. Поэтому Ан-Сенен всегда старался есть молча. Он помнил ее с детства. Однажды отец, отправляясь в Кионь-Сань на заработки, принес ее из домашней кумирни и поставил пустой перед ним.

— В Кионь-Сань-до тоже голод, — сказал отец. — Кто знает, вернусь ли я? Возьми ее, Ан-Сенен, и сам наполни для себя рисом. Ты, может быть, сделаешь это лучше, чем боги.

Теперь Ан-Сенен вспоминал, сколько раз, при всем старании ее наполнить, она оставалась пустой.

В провинции Хуан-Хае-до он похоронил своего первого сына, в Чемульпо на японских промыслах — еще двоих и дочь. Да, он получил сполна свою долю голода, болезней и несчастий.