Избранное - [9]

От лунной лужицы веет ароматом легенды. Ее теплое дыхание завораживает, благословляет на молчание, словно прижатый к губам палец. И снова меня поражает и тревожит явление меня самого мне самому, далекое эхо голосов, которые во мне звучат. Как же трудно это представить и осмыслить! Сколько всего я изучил и знаю, что все изученное при необходимости в моем распоряжении. Но та простая истина, что я живу, существую и — это очевидно — ощущаю себя безусловным божеством, та ослепительная уверенность, что я просвещаю мир, что я могуществен и могущество мое рождается внутри меня и определяет мое место в жизни, та моя сущность, которая не позволяет мне видеть свои глаза, думать свои мысли, потому что она и есть мои глаза и мои мысли, та истина, которая меня испепеляет, когда я вижу абсурд смерти, не дается мне в руки, а если я пытаюсь удержать и постичь ее, рассеивается как дым, неожиданно оставляя меня в отупении или бешенстве, оттого что я оказался в смешном положении. И все же сегодня мне ясно: в жизни существует только одна задача — задача познать себя самого и, исходя из этого, восстановить подлинную полноту всего: радости, печали, героизма, как и любого другого проявления личности. Да, сознавать, и остро, то чудо, что ты существуешь, что бесконечно необходимо, чтобы ты существовал, и потом вдруг обнаружить — в слепящей вспышке, — что должен умереть… То, что я существую — и существую в окружающем меня мире, — я знаю по своему собственному опыту, а не со слов других. Звезды, Земля, наконец, эта гостиная являются реальностью, но для меня существуют только потому, что существую я: моя смерть обратит все это в ничто. Возможно ли? Я сознаю себя богом: я воссоздал мир, его переделал, у меня в голове бесконечные мечтания, мысли, воспоминания. Сколько всего я в себе обнаружил, сколько сделал одному мне известных открытий, создал по своему подобию столько прекрасного и невероятного. И этот сложный мир, орошенный потом и кровью, которая меня согревает, однажды, однажды — мне это доподлинно известно — превратится в абсолютное ничто, в погасшую звезду, станет безмолвным. Но говорить об этом глупо, так же глупо, как и думать, ведь человеческая жизнь — всего лишь мгновенное чудо.

Луна поднялась высоко на небе. Теперь ее свет струится по моему телу. Он омывает мои руки, и это как бы очищает меня во времени, предшествовавшем жизни, в ярком ореоле сущего, рождающегося на свет. Вдруг в мертвой тишине скрипит дверь, и тень моей жены, ее хрупкая фигура сливается с окружающей темнотой. Она садится около меня. Молча ставит ноги в лунную лужицу. За многие годы мы поняли истину — появлению слова на Земле предшествовало сочувствие, расположение…

Я беру ее руку в свою, и в сиянии ночи расцветает полный тревоги цветок общности…

I

Сентябрьским утром в девять я прибыл поездом в Эвору. В моем обмякшем теле и отупевшей от бессонной ночи голове — тяжесть. Подходит носильщик и, тронув козырек, спрашивает:

— Не нужна ли сеньору инженеру помощь?

Я отдаю ему чемодан и говорю, что в багаже еще ящик с книгами.

— Так пожалуйте квитанцию, сеньор инженер.

— Не называйте меня инженером. Я преподаватель лицея.

Согнувшись, будто от боли в животе, он семенит следом за мной. У него отекшее лицо и красноватые глаза. Связав вещи, он забрасывает их на спину, обещает хорошую гостиницу, тут же на площади, рядом, «рукой подать», и, глядя на меня жалобными пьяными глазами, приглашает идти за ним. Утро прекрасное. Все вокруг залито теплым золотистым солнцем и обласкано свежим росистым ветром. Носильщик идет впереди пританцовывающей походкой, с трудом удерживаясь на ногах под тяжестью груза. Я не обращаю на него внимания. Я весь во власти своих нелегких дум и глубокой, захлестывающей и поглощающей меня усталости. А площадь все еще далеко и не так уж «рукой подать», как обещал мне носильщик. Мое недавнее открытие смерти и поселившаяся во мне тоска застилают все, делают этот город каким-то странным. Я в трауре. У меня умер отец. И что мне, с моей болью, с моими тяжелыми мыслями, эти молодые деревья на улице, по которой я иду, что мне этот древний белый город-храм!

— Почти пришли, сеньор инженер.

По мощеным улицам с грохотом и дребезжаньем едут телеги, перед глазами сменяют друг друга залитые светом фасады домов, волна суховея напоминает о близости и необъятности Алентежской равнины. Среди белых домов то там то здесь я обнаруживаю темные пятна старых храмов, а в вышине — взметнувшиеся в небо башни собора. Вдруг на память мне приходит доктор Моура. Он был однокашником отца, потом как-то гостил у нас в Бейре. Незадолго до смерти отец написал ему обо мне. Я должен нанести ему визит, но прежде, конечно, отдохнуть, привести себя в порядок, почувствовать, что готов к общению. Носильщик, несмотря на то, что ноги его заплетаются, идет быстрее меня. Он то и дело останавливается, не снимая груза, оборачивается назад, беспокоится, не потерялся ли я. Но потеряться на главной улице трудно, уж если что здесь и теряется, то глаз человека. В самом деле, в неожиданно возникающих рядах арок, ведущих к площади, ему открывается мрачный лабиринт, в котором, как мне кажется, живет, подобно эху в пещере, отражение времени и смерти.