Избранное : Феноменология австрийской культуры - [33]
Но это море поможет нам лучше понять суть противопоставления жизни и искусства в «Сапфо». Противопоставление это напряжено до предела, и однако есть сфера, где они примирены, — и эта сфера — жизненный поток. Но Грильпарцер примиряет жизнь и искусство уже тем, что заранее устраняет любой возможный понятийный теоретический слой такого противопоставления. Нет в драме Жизни и Искусства, но есть только характеры, которые существуют в своей жизни, в своем жизненном потоке и которые отнюдь не являются аллегориями Жизни и Искусства. Поэтому нет ни малейшей необходимости полагать, что нужно выходить за пределы драматических ситуаций драмы и думать, то эти ситуации, столкновения и психологические конфликы значат еще что-то иное, помимо самих себя, и что все слова об искусстве имеют не одно только конкретное значение на своем месте, выражая чувства героя, но еще и общее. Тогда «Сапфо» — это чрезвычайно тонкая психологическая драма. Но это один предел истолкования драмы Грильпарцера. Другой предел, — если мы станем думать, что эта драма есть поэтическое создание о поэзии, в котором решается вопрос о том, чем может быть поэзия. Тогда смерть Сапфо, которая возвращается «к своим» и возвращается «к богам», как сказано в драме, эта смерть катастрофа не Сапфо и не поэзии Сапфо — в столкновении с жизнью — но катастрофа поэзии вообще, которая уходит к своим богам, катастрофа внутри жизни.
И этот другой смысл драмы не является ни символическим, ни аллегорическим, но он попросту заключен внутри драмы и только требует своего развития, чтобы явно выйти наружу. В этом смысле драма «Сапфо» — это драма о современности, действо о гибели поэзии. Но в таком случае «Сапфо», в скрытом, или не до конца выявленном виде, — трагедия о катастрофе истории, о катастрофе, которая ведет здесь к гибели поэзии.
Направленность драмы на раскрытие психологии и скрытая тематика истории не противоречат друг другу, но обе эти стороны объединяются жизненным потоком. В трилогии «Золотое руно» происходит углубление психологической насыщенности драмы, и значительнее выявляется проблема истории. Путь аргонавтов — дальнейшее разворачивание образа человеческого существования из «Сапфо»:
Ich zog dahin in frischer Jugendkraft,
Durch fremde Meere, zu der kühnsten Tat,
Die noch geschehn, seit Menschen sind und denken.
Das heben war, die Wfelt war aufgegeben,
Und nicht war da, als jenes helles Vlies,
Das durch die Nacht, ein Stern im Sturme, schien.
Der Rückkehr dachte niemand, und als wär Der Augenblick, in dem der Preis gewonnen?
Der letzte unsers Lebens, strebten wir.
So zogen wir, ringfertige Gesellen,
Im Übermut als Wagens und der Tat,
Durch See und Land, durch Sturm und Nacht, und Klippen,
Den Tod vor uns und hinter uns den Tod.
Was gräßlich sonst, schien leicht und fromm und mild,
Denn die Natur war ärger als der Ärgste;
Im Streit mit ihr, und mit des Wbgs Barbaren Umzog sich hart des Mildsten weiches Herz;
Der Maßstab aller Dinge war verloren,
Nur an sich selbst maß jeder, was er sah. (II, 274–275).
Сил юных чувствуя прилив, отправился через чужое море я подвиг совершить неслыханный, с тех нор, как живы люди.
Жизнь, мир отброшены,
и ничего, но только светлое руно во мраке ночи блистало звездою в буре.
Никто не думал о возвращении,
как будто миг исполнения — последний в жизни.
Гак мы преодолевали моря и страны, ночь и скалы, с безбрежной жаждой подвигов и риска, за нами смерть, и перед нами — смерть.
Ужасное казалось легким и благим, ибо страшнее страшною была сама природа; в борьбе с природой, с дикарями ожесточилось сердце самых кротких, и мера всех вещей была потеряна, и каждый лишь в себе находил меру всего.
И Медея, продолжая эту мысль, говорит о Язоне:
Nur er ist da, er in der weiten Welt,
Und alles andre nichts als Stoff zu Taten.
\bll Selbstheit, nicht des Nutzens, doch des Sinns,
Spielt er mit seinem und der ändern Glück:
Locht’s ihn nach luhm, so schlägt er einen tot,
Will er ein Weib, so holt er eine sich,
Was auch darüber bricht, was kümmert’s ihn!
Er tut nur recht, doch recht ist, was er will. (II, 280–281).
Лишь только он здесь, он один на целом свете, все остальное только материал, чтоб совершались подвиги.
Исполненный себялюбивых чувств, хотя не из корысти, играет он своим и чужим счастьем, и если он стремится к славе, может и убить, желая женщину, ее берет, — пусть рухнет небосвод: всегда он прав, но правое — одно, его желания и воля.
Значит, в центре внимания Грильпарцера в «Золотом руне», как и в «Сапфо», психология современного человека в характерных для нее тенденциях. Этот эгоцентризм, или эгоизм, — это, однако, не только психология, но и жизненная философия. Можно сказать, в философских образах описано путешествие аргонавтов, в образах, которые в то же время никак не утрачивают конкретности описания. Этот Язон, то есть отнюдь не персонаж мифа, но современный человек как индивидуальный характер с его общими тенденциями, ради поставленной цели забывает о себе самом, но цель эта есть повод для достижения жизни в ее полноте, для полного наслаждения жизнью в ее токе, и забывает он о себе для того, чтобы выявить во всей полноте свое «я». Бросаясь в пучину стихии, человек уходит от самого себя, но — вот парадокс — все внешнее он обращает в свои формы, все превращает в продукт своей воли. «Золотое руно» — цель его устремлений, но по мере достижения цели, мера вещей утрачивается, теперь каждый становится для себя мерой всех вещей. Мир оказывается продуктом воли. Но эту попытку строить мир, исходя из своего «я», эту психологию эгоистического «я» разоблачает Грильпарцер в свой трилогии. Иллюзорность бегства прочь от себя самого ради приобретения целого мира для себя самого такова, что она всю жизнь обращает в сновидение и мечту. Но это сновидения наяву и мечтания, которые сейчас же становяться действием, нет границы между желанием и достижением («Мне страшно не то, что ты это делаешь, а то, что ты этого хочешь», — говорит Медея, II, 246). Но вот реальный результат эгоцентрических иллюзий — это Ночь. И эта «ночь», подобно «морю», в котором гибнет Сапфо, есть и реальность действия, и аллегория:
