Избранное - [12]

Снег редел, потом полностью прекратился. Задул сильный холодный ветер и быстро прогнал облака. Когда Фернан и его товарищи спустились на улицу, в небе ярко светило солнце, помолодевший, улыбчивый город купался в праздничных отблесках свежевыпавшего снега. Стекла окон отбрасывали снопы дрожащего, беспокойного света; даже самые мрачные закоулки между домами глядели приветливей, дышали легче и ароматней. Установилась погода, про которую жители Г. говорят: в такой день и блоха спину чешет от радости. Жители города чуть ли не в полном составе толпились на площади Серф и на прилегающих улицах.

Фернан появился в дверях; в толпе послышались приветственные крики и тут же смолкли: следом вынесли на носилках плотника Жана Лемонье, сломавшего ногу. Когда они спускались по узкой крутой лестнице, длинный, рыжий плотник от боли опять потерял сознание, но на улице, в свете солнца, пришел в себя и открыл глаза. Рюттлингер не знал еще, что жена его умерла, и со смехом показывал окружающим отмороженные ночью пальцы. Последним на улицу выскочил Песталоцци: он искал консьержа, который бесследно исчез вместе с украденным вчера утром ботинком.

1936

Перевод Ю. Гусева.

Веселый розыгрыш в духе старых добрых времен

Возле склада компании «Шелл-петролеум» в Пеште, на набережной Дуная, толпилось человек тридцать — сорок женщин. Склад был выстроен из бетона; к одному из его углов прилепилась дощатая будка — жилище сторожа. В крохотном оконце, в деревянной клетке, радуясь первым лучам солнца, насвистывал зяблик.

Женщины ждали, когда откроется склад. Некоторые ждали давно, с четырех утра; всех привело сюда объявление в газете: мастерской при складе требовались рабочие руки, шить мешки. Стянув потуже платки на груди, женщины, старые и молодые, стояли, нахохлившись под холодным утренним ветром, и смотрели, как стремительно растет очередь: хвост ее кончался уже где-то возле каменной лестницы перед Парламентом. К семи часам собралось человек двести, а набор все не начинался. Из сторожки показалась взлохмаченная голова: сонный сторож с большим удивлением оглядел сборище тихо переговаривающихся меж собой женщин.

— Вам чего здесь? — спросил он стоявших поближе. — Какой набор? Мне в конторе не говорили.

— А чего говорить-то? — ответили из толпы. — Придет кто-нибудь и станет набирать.

Сторож погладил усы.

— Ладно, мне-то что, — пробурчал он. — Ждите!

Сонным взглядом он оглядел очередь: нету ли бабенки посмазливей, чтоб глазу отдохнуть, — и скрылся в своей будке.

Очередь продолжала ждать. Новых больше не подходило; кое-кто, в хвосте, постояв немного и убедившись, что особо надеяться не на что, поворачивался и возвращался домой. Зато те, кто пришел еще ночью и провел три-четыре часа на ногах, на холодном дунайском ветру, от которого, словно мокрой тряпкой обмотанные, леденели колени, были настроены ждать до конца. Спрятав руки в карманы, зябко ежась и переминаясь с ноги на ногу, они тихо беседовали друг с другом; в этом негромком безрадостном хоре ведущими были привычные, как в церковной службе, мелодии бабьих жалоб на жизнь, на нужду, на детей. Первой в очереди стояла неразговорчивая, могучего телосложения женщина, головы на две выше других; рядом с ней топталась маленькая старушонка, едва достававшая огромной своей соседке до груди. Они вместе шагали сюда пешком из дальних кварталов Андялфёлда[2]; Рожане через каждые пять шагов должна была останавливаться, поджидая семенившую рядом тетушку Пирошку, и все же странная эта пара, подгоняемая упорным желанием найти работу, прибыла к складу раньше всех — еще до рассвета.

— Ну, вот и солнышко расцвело, — сказала тетушка Пирошка, которая всего несколько лет как переселилась в Будапешт из ревфюлёпских[3] виноградников. — Теперь потеплее станет, — добавила она, улыбаясь доброй, мягкой улыбкой.

— Потеплее станет? — повторила Рожане, которая за два последних часа не сказала ни слова.

У нее были короткие светлые волосы, могучую грудь туго обтягивал темно-синий толстый мужской свитер. Когда она на кого-нибудь обращала свой медленный взгляд, серые маленькие глаза ее словно выбирали сперва нужное направление. Да и слова, особенно первые, что должны были проложить колею для всей фразы, — у нее рождались не сразу, с трудом. Однако в следующий момент взгляд ее цепко хватал человека, тягучая речь прочно брала его в плен, и тут еще Рожане, чтобы совсем завладеть собеседником, неожиданно наклонялась к нему всем своим большим телом; одним словом, уж если она заговаривала с кем-то, то не заметить ее, уклониться было попросту невозможно: человек перед нею терялся, будто на него шел огромный буйвол.

— Потеплее станет? — повторила она. — Что-то рано вы радуетесь, тетка Пирошка!

— Хоть бы ветер этот проклятый перестал, — сказала одна из женщин.

Тетушка Пирошка засмеялась.

— Люди вот недовольны: и чего, дескать, он, этот ветер, дует, — отозвалась она по-девичьи звонким, чистым голосом. — А ведь ветер-то воздух чистит. Коли б не ветер, человек бы совсем протух.

— Он и так протух! — Рожане вдруг грохнула кулаком по стене будки; к счастью, сторож уже ушел куда-то. Зато появился на набережной страж порядка; сурово топорща усы, он внимал тихому ропоту, бросая порой не совсем уставные взгляды на молоденьких баб.