Избранное - [84]

Винтилэ переносил эту вялость болезненно. Утром, отправляясь на службу после холодного душа и тщательного бритья, он уже не чувствовал себя так бодро, как прежде. Он торопился, но его ноги, его тело не поспевали уже за желанием поскорей оказаться на месте. На Магду непривычно теплая весна никак не подействовала. Она много работала, по утрам торопилась на фабрику, торопливо возвращалась домой под вечер, приводя с собой иногда Андрея, поздно ложилась спать, вставала рано, разбрасывала по всему дому свои вещи, отшвыривала на ходу туфли, обедала на краешке стола и убегала. Только ужинала она в кругу семьи. Это было ее единственное жертвоприношение близким. И снова садилась за работу. Эти синтетические волокна, их формулу еще нужно было найти, и найти поскорее, прежде чем выйдет на пенсию главный инженер Тунару, вместо которого могут, как всегда оттесняя женщин, назначить не ее, Магду, соответствующую этой должности, а ее соперника, инженера Думу.

Винтилэ устал ждать. Те, в Бухаресте, растревожившие и обнадежившие его, все реже и реже подавали признаки жизни. Все сильнее болела печень. Но его недомогание замечала одна Анишоара, которая, сохраняя положенную дистанцию, все упорней и настойчивей советовала ему обратиться к врачу. Как-то она даже пригрозила позвонить госпоже Чобану и заявить ей, что подобное невнимание к такому человеку, как ее муж, непростительно. Винтилэ испугался, сильно побледнел, но быстро опомнился и строго заметил секретарше, что просил бы ее ограничиться служебными обязанностями. Анишоара, однако, не отступила и на следующее утро снова напомнила ему о враче, впрочем не упоминая больше о его жене.

— Знаешь, Вики, — говорила она машинистке, — мне его жаль.

— Кого, этого отшельника?

— Ей-богу, жаль его, как собственное дитя. Конечно, он медведь, конечно, он необщителен, но сердце у него доброе.

— У него? Да он хоть одному человеку помог у нас, хоть одного продвинул?

— А ему кто помогает? Зато он дает возможность продвинуться тем, кому это нужно и кто это умеет. Дома, наверно, никто о нем не заботится. Дочь его шляется по городу, как пугало, сын ходит важный, словно аршин проглотил, а его женушка за все четыре года, что я у него секретаршей, ни разу не позвонила. Матею, помню, когда я работала у него, жена по пять раз на день звонила — все проверяла его. А до нашего никому дела нет. Я поначалу думала, дома перед ним все навытяжку стоят, а уж потом поняла, что им на него наплевать.

— Да он, наверно, и дома такой надутый.

— Поверь мне, Вики, он слабый и несчастный человек… Он только прячется за свою строгость…

— Ну ладно, бог с ним!

В душе у Винтилэ смешалось столько огорчений, что он уже не мог их различить, отделять одно от другого. У него было такое ощущение, будто он сидит в поезде, несущем его по неверному пути и летящем неизвестно куда по бесцветным унылым полям, а машинист пьян и спит. И он, единственный пассажир этого поезда, никогда не доберется до места. Он давно потерял на каком-то вокзале жену, на другом вокзале — детей, но даже не заметил остановок, где они могли выйти, а может быть, он потерял их в пути. На что ему врач? Чтобы узнать, что у него рак? Когда тот его доконает, он и сам узнает — и он, и все вокруг. Строительство новых вилл на горе шло туго, материалы задерживались, планы пришлось дважды переделывать, это потребовали из центра, но если бы ему все же удалось закончить эти виллы раньше, чем болезнь подкосит его, тогда, возможно, кое-кто понял бы, какую интересную идею воплотил он в жизнь. Санду никогда не спрашивал, над чем он работает. Он даже не спросил, какая часть склона застраивается по проекту отца. Его не интересовало ничего, кроме поэмы, «в которой ты ничего не поймешь, папа», как уверял он, смеясь. Он подолгу запирался в комнате, писал, потом шел в город, возвращался поздно, иногда на рассвете. Винтилэ лежал и слушал. Дважды открывались и закрывались двери. Дети являлись друг за дружкой. Иногда ему удавалось обо всем забыть, это случалось на строительной площадке или в кабинете, где он склонялся над проектом. Тогда его охватывала жгучая радость. Но по пути домой он снова обо всем вспоминал. «Сегодня, — думал он, — сегодня я поговорю с ними, как подобает отцу!» Но, придя домой, молчал, молчал весь вечер напролет. Он смотрел на своих детей и не мог отыскать нужных слов. Они бы только высмеяли его. Нет, размышлял он, чем стать предметом их насмешек, уж лучше пусть все остается по-старому. Выходит, он совсем никудышный человек, гордец, отступившийся от детей из страха быть осмеянным ими. Магда, по крайней мере, пребывала в полном неведении, боготворила Санду и старалась не обижать Маричику. Ей казалось, что она понимает своих детей и это омолаживает ее. Понимает! Как-то Санду оставил на столе, на самом виду, столичный журнал со своими стихами. Винтилэ действительно ничего в них не понял. Это была какая-то безграмотная мешанина из звезд, червей, полярного одиночества, внутренней дрожи, пропастей, бесполых гелиотропов — и все это без знаков препинания и без всякого смысла. «Не ищи в моей поэзии чувств, отец, там их нет. Они теперь не в моде». Он и в самом деле не нашел в стихах никаких чувств и напрасно стал бы искать в них каких-нибудь мыслей. Они были, по-видимому, глубоко запрятаны. Иногда он вдруг замечал сочувственный взгляд Лилианы, какое-то сострадание, доходящее до него. Тогда он избегал ее, со страхом и неприязнью. Не хватало еще, чтобы она жалела его! Чтобы он почувствовал себя еще более униженным, ждущим внимания и ласкового слова. Нет, уж лучше эта полульстивая-полуискренняя угодливость Анишоары, которая, по крайней мере, получает зарплату, подавая начальнику чай и обезболивающие таблетки и принося ему по утрам свежие булочки, продающиеся прямо у пекарни, рядом с ее домом. Анишоара не была чувствительной, скорее услужливой, немного даже подобострастной, но не посягала при этом на главного архитектора своим сочувствием и соболезнованиями. Правда, она досаждает ему постоянными советами обратиться к врачу, с тех пор как узнала, что он болен, но это, видимо, входит в обязанности преданной секретарши. И все равно Винтилэ не стал выдвигать ее на премию. Чтобы она не подумала, что теперь ей платят за преданность. Вот Мария Андроеску, чертежница, та получала одну премию за другой, но заслуженно: в каждом квартале она перевыполняла норму.