Избранное - [78]

Как бы там у Илоны мясо не пригорело! Она всегда ставит его на большой огонь. А они все, возможно, придут только вечером. К обеду они возвращаются редко. А вечером Магда, может быть, придет с Андреем, чтобы вместе поработать. Неужели она придет сегодня с Андреем!

Так без шума, без особых происшествий, сменялись утро за утром. Маричика иногда приходила обедать, усаживалась за стол, уплетала с большим аппетитом, отсыпалась как следует, потом одевалась и уходила. Винтилэ возвращался домой часов в шесть, утомленный, с изменившимся лицом. То ощущение бодрости, с которым он уходил по утрам, за день полностью пропадало. Вопрос о его переводе в Бухарест то откладывался, то снова становился весьма актуальным. Там, в столице, он, архитектор Винтилэ Чобану, кому-то был нужен, кто-то очень в него верил, так как он построил в этом городе целые кварталы, носившие на себе отпечаток его личности, что нынче случается нечасто. В такие дни, когда о переводе в Бухарест говорилось как о чем-то вполне определенном, Винтилэ приходил более оживленный, повеселевший. Он не сразу решался говорить, вертел шеей, словно его душил воротник, и наконец заявлял во всеуслышание, так как к этому вопросу относился очень серьезно, тем более что дело касалось не его одного, а всей семьи:

— Видимо, вопрос о переводе в Бухарест выяснится в течение месяца.

Магда вскидывалась как ужаленная.

— В течение месяца? Об этом и речи быть не может. Сперва я должна стать главным инженером. В столице у меня уже не будет такой возможности. Там меня никто не знает.

— Зато мы будем вместе с Санду, и у Маричики появится больше шансов попасть в университет. Знаешь, другая среда…

Маричика, если она оказывалась за столом, тут же награждала всех презрительным взглядом:

— Я больше поступать не буду.

— А чем же ты будешь заниматься, дочка? — спрашивал Винтилэ мягко, но довольно равнодушно.

— А ничем.

— Где ж ты видела человека, который болтался бы всю жизнь попусту и не был занят любимым делом?

— А вам нравятся ваши занятия?

— Конечно! Твоя мать любит свою профессию, а я — архитектуру.

«Лицемеры! Лицемеры! — мысленно восклицала Маричика. — Год за годом они выбиваются из сил, стараются вскарабкаться выше, чтобы заработать побольше, чтобы заслужить чью-то похвалу. Но если я им это сейчас выскажу, они рассердятся. Лжецы, которые заставляют и меня лгать. Как же, нужны им синтетические волокна или новые дома! Да не могут они их интересовать! И что может быть общего между этим человеком с его животом, сном, потрохами и ревущими машинами, скрежещущими подъемными кранами и домами, в которых будут жить незнакомые ему люди! Лицемеры! Все предыдущие поколения лгали, лгут и они, лгут, чтобы быть при деле. Какими жалкими и пустыми они почувствовали бы себя, если б признали правду!»

— Мне нравится бездельничать, — вкрадчиво говорит Маричика.

— Надо бы показать тебя доктору, дочка, такое состояние неестественно для человека.

Винтилэ побледнел. Ему кажется, что он ответил дочери слишком сурово, не смог найти верного тона, нужных слов для этой бедной девочки, такой незадачливой, а быть может, просто лишенной каких-либо способностей, дважды провалившейся на вступительных экзаменах и окончательно потерявшей веру в себя.

— Вздуть бы тебя как следует, чтоб ты в третий раз не провалилась, — в ярости кричит Магда, которую выводит из себя сама мысль о столь несвоевременном переезде в Бухарест до ее нового назначения.

— Перестаньте, перестаньте, — испуганно бормочет Лилиана, как будто она недостаточно хорошо знает своих родственников и опасается, что нечто подобное действительно может произойти.

Маричика резко вскакивает из-за стола и швыряет на пол салфетку.

— Этого я только и жду! — кричит она и убегает.

Все молчат. Винтилэ мучается про себя. В самом ли деле я хочу переехать ради того, чтобы находиться рядом с Санду, заканчивающим в этом году университет, и чтобы определить наконец дочь? А может, это снова заговорило во мне тщеславие, неукротимое честолюбие, снедавшее меня в молодости? Неужто оно сильнее, чем любовь к детям, любовь, которая, что касается Маричики, не приносит никакой пользы. Эту любовь нельзя превратить в энергию, она даже не способна выразиться в чем-то определенном. Дочь ускользнула у меня из рук, теперь с нею не совладаешь. А Санду со своим независимым видом, с неуемным, ничем не оправданным высокомерием и стихами, из-за которых он, возможно, забросил занятия? Неужели человеческие побуждения так однозначны, что каждое из них влечет тебя лишь к своей узкой цели, не сообразуясь и не сливаясь с другими. А эта честолюбивая женщина, думающая только о себе! Но возможно, что и я думаю слишком много о собственной персоне. Может быть, я еще более честолюбив, чем она? А все нарастающая боль под правым ребром, это мой будущий рак! Если обращусь сейчас к врачам, то узнаю, пожалуй, такое, что ни о чем другом думать не смогу. Отшибет все желание работать. Нет, работать нужно до конца, пока держусь на ногах. Потому что я должен выстоять до последней возможности, пока не рухну. А потом свалиться и быстро умереть. А все-таки я, наверное, преувеличиваю, не так уж болит. Мне просто нравится упиваться своими мыслями о страданиях, воображать себя этаким героем, страдающим молча. Лучше бы я работал сейчас у себя в кабинете. Надо как следует использовать идею о полуколоннах. Если осуществить ее при постройке вилл на холме Епископии, она выявит какое-то новое стилевое решение. Это будет как взлет. Полуколонна, колонна, наполовину углубленная в землю. Звонит телефон. Ох, чертовски болит, когда встаю. Это желчь, только желчь, ничего страшного. Я себе порчу желчь, как любил говаривать отец.