Избранное - [32]

— Это невозможно! Разве ты не видишь, что эти люди, которые смотрят на тебя такими дикими глазами среди бела дня, скоро начнут нападать на благородные дома? — твердила она доктору по ночам.

Когда раздавался сигнал воздушной тревоги, она не знала, что делать: то ли оставаться и охранять дом, то ли спасать свою жизнь в убежище в глубине сада. Она неохотно покидала дом, и зимой и летом одетая в каракулевую шубу, прижимая к груди шкатулку с драгоценностями, и надоедливо твердила доктору, что во время их отсутствия дом обязательно ограбят.

Анна Вебер спускалась в погреб своего дома, чтобы не ставить в неловкое положение господина доктора, который с женой укрывался в убежище.

Однако город ни разу не подвергся бомбардировке, и Минна, регулярно бегавшая в убежище, задыхаясь и сжимая в объятиях небольшую шкатулку, ворчала на доктора, неторопливо следовавшего за ней:

— Что это за мысль убегать из своего дома! Разве ты не видишь, что никогда еще ничего не случалось?

Когда выдавались спокойные ночи, она в темноте сползала с постели, нащупывала опухшими ногами туфли и, вздыхая, тихо постанывая, отправлялась проверить, хорошо ли заперты двери. Ее преследовала навязчивая идея, что в ворота парка может войти кто угодно. Доктор не соглашался поставить забор между клиникой и домом, чтобы не портить вида на парк, и в те, другие, ворота, которые вели к клинике, ночью, конечно, мог пройти кто угодно, ведь сторож Ласло — старик и, конечно, по ночам спит, вместо того чтобы караулить.

— Эгон, прогони Ласло! Выгони его, ведь он старик! Пусть его содержат дети, ты и так содержал его двадцать лет.

Но заменить старика было нелегко, молодых людей, оставшихся дома, было мало, а довериться первому встречному доктор не мог.

В ходе войны начал намечаться перелом. Лица, которые до сих пор расплывались от удовольствия, стали вытягиваться. А другие, недавно еще хмурые и замкнутые, становились светлее и доверчивее. Минна с удивлением замечала, что некогда пугавшие ее суровостью лица улыбаются, хотя одежда по-прежнему оставалась выцветшей и ветхой, а кожа обтягивала кости.

Когда кончилась война, доктор Таубер внутренне поздравил себя с тем, что он не ввязывался в политику. Несколько недоразумений, которые возникли у него вначале, быстро разрешились, так как весь город знал, что он не был фашистом.

Год, два и три все шло по-прежнему. Приходили больные, доктор их оперировал. Анна Вебер взимала с них деньги. Только у Минны были бесконечные затруднения с карточками, которые все еще не отменяли. Хотя она и приобретала на них все, что полагалось, однако в основном продукты она покупала втридорога на черном рынке после унизительной торговли.

— Разве ты знаешь, что такое трудности? — спрашивала она мужа. — Попробуй вести хозяйство, потом будешь говорить. Ты приносишь деньги и все, а потом приходишь обедать. Мне бы очень хотелось так легко доставать деньги и являться к готовому столу.

— Легко? — гремел Эгон. — Легко — делать четыре-пять операций в день? Хватит, Минна! Довольно!

Минна опускала голову, полная того сладостного чувства, которое она испытывала всю жизнь, когда на нее кричал муж, и бывала тихой как овечка до следующего дня.

У нее были свои поставщики, крестьяне, приезжавшие из самого Арада, где засуха не была такой жестокой, и привозившие все необходимые продукты.

Страшный, болезненный удар пережила Минна в тот день, когда было объявлено о национализации крупных предприятий. Отобрали и фабрику Оскара, как будто не Оскар ее построил, вложив в нее всю свою изворотливость и ум, как будто она была построена не на деньги Эгона! Что означали все эти новые теории о том, что любой капитал — это достояние народа? Кто построил фабрику, народ или Оскар Зоммер? Самое большее, на что способны были все рабочие, это работать и терзать душу ее брата: то они требовали повышения заработной платы, то хотели меньше работать. Хорошо же они будут теперь руководить фабрикой! В конце концов они доведут ее до полного краха! Весь род дельцов Зоммеров возмущался в ней.

— Ты что-нибудь понимаешь? — спросила она Эгона.

Хмурый Эгон пожал плечами. Он тоже ничего не понимал.

— Общество утратило свою здоровую основу! — произнес он менторским тоном. — Нравы пали, добропорядочность исчезла, экономика рушится. Нам остается только одно: спасать нашу внутреннюю жизнь и удивляться собственной честности, которая не была и не будет в разладе с совестью.

Честностью он именовал то, что за хорошее вознаграждение он добросовестно делал операции, и то, что не бросил жену, хотя всю жизнь любил другую женщину.

Но однажды и на доктора обрушился свод небесный: его клиника отошла к государству.

«Почему? Почему?» — спрашивал он себя, растерянный, возмущенный, раненный в самое сердце. Разве клиника не была построена на земле, унаследованной Минной от Зоммера, купившего ее на собственные деньги, накопленные, когда он управлял графским имением? Разве она не была построена на деньги, заработанные им, Таубером? Разве он получал от кого-нибудь деньги, не заработав их? Разве он залезал кому-нибудь в карман? Неужели его клиника, так же как и фабрика Оскара, — это народное добро!