Избранное - [30]

В стране появилось новое политическое движение. Многие немцы примкнули к нему и организовали «Этническую группу немцев». Эгона Таубера тоже пригласили войти в нее, даже настаивали на этом. Его национальная гордость была польщена, но из-за врожденной осторожности он воздержался. Хотя Гитлер и обещал захватить весь мир, Таубер, никогда не занимавшийся политикой, побоялся заняться ею теперь, на старости лет. В один прекрасный день дела могли обернуться не той стороной, но, если ничего не изменится, если Гитлер выйдет победителем из войны, к которой он явно готовится, зачем ему, Эгону Тауберу, терять хотя бы часть своих пациентов, которые про себя, может быть, были недовольны политикой фюрера. Политика требует денег, отнимает время, а Таубер не хотел терять ни того, ни другого. Он вежливо, с бесконечными извинениями отклонил предложение, ссылаясь на усталость, занятость и преклонный возраст. Не следовало упускать пациентов и среди этих буйных и напыщенных политиканов. Он умел разговаривать с ними дружески, умел уважать их взгляды. По правде сказать, гордость, что он немец, почти заслонялась гордостью, что он — это он, так что на новое движение он смотрел хотя и доброжелательно, но со стороны.

Минна, у которой было мало личных заслуг, чтобы гордиться ими, и которая искала их, неуверенно колеблясь между понятиями «я из хорошей семьи» и «я жена доктора Таубера», «я благородная женщина» и «я немка», с радостью приняла бы участие в собраниях «Этнической группы», но ей мешали ходить ее опухшие ноги и начавшая мучить ее подагра.

Анна Вебер во всем следовала доктору Тауберу. У нее тоже были дела, тоже не хватало времени, все заботы по клинике лежали на ее плечах. Она жила теперь в золотисто-желтом одноэтажном домике в глубине парка. Доктор с детской радостью наблюдал сквозь окна своего домашнего кабинета, как она перевозила сюда красивую, добротную мебель, и был счастлив, что его Анне не приходилось и не придется жить в нищете.

Страсть, связывавшая их в первые годы, превратилась в глубокое и гармоническое взаимопонимание. Доктор все еще клал голову на колени Анны, ставшие теперь костлявыми, как у старой лошади, и молчал часами или рассказывал, что случалось теперь довольно редко, о проделанных операциях, о вычитанных открытиях. Анна Вебер и сейчас привлекала его голову к своей плоской груди, шепча ему: «Мой ангел», или перебирала его длинные аккуратные пальцы, поглаживая дряблую старческую кожу.

Эгону казалось, что ее длинные костлявые ноги красивее коротких пухлых ног Минны, что уж лучше страдать от расширения вен, чем от подагры, что гораздо лучше худеть, чем толстеть; лучше быть высокой и костлявой женщиной, чем маленькой и задыхающейся от полноты; лучше иметь суровое, грубое, мужское лицо, чем лунообразную физиономию без морщин, искаженную гримасой вечного недовольства; лучше громко кричать, как капитан корабля или площадной зазывала, чем бесконечно бубнить на одной ноте, словно глухо постукивая молоточком.

У Эгона уже не было сил расстаться с Анной Вебер, хотя бы на месяц, чтобы отправиться с женой на курорт. Он посылал Минну одну, снабдив ее деньгами, а сам проводил свой отпуск дома, по-прежнему работая в клинике, чтобы его ни в чем не заподозрили. Он возвращался, как обычно, к обеду домой, чтобы служанки не разносили сплетен, вел такой же образ жизни, как если бы Минна оставалась дома, радуясь только тому, что в часы работы он находится рядом с Анной. Во время отъезда Минны, по вечерам, в часы, которые он всегда проводил с Анной в кабинете клиники, он ощущал особое счастье, как будто они были одни в целом мире, свободны и молоды.

Страх перед общественным мнением превратился у доктора в манию. Таубер никогда не нарушал правил, установленных им с самого начала. В домик, где жила Анна Вебер, он вошел лишь однажды, когда она праздновала новоселье и пригласила весь высший персонал клиники. Доктор Таубер явился тогда суровый, держа под руку свою жену. Минна была в шляпе и парадном платье и сидела неподвижно, словно раскормленная гусыня, сохраняя на лице улыбку, которая должна была казаться доброжелательной, но таила в себе капельку яду. Она принесла Анне две розы, выбранные в саду: «За вашу исключительную, более чем двадцатилетнюю службу на благо клиники». Через четверть часа они ушли, такие же строгие и церемонные.

Один раз, всего лишь один раз Анна Вебер была больна. Ее свалил тиф. Таубер поместил ее в отдельную палату и ухаживал за ней, как за самым дорогим больным. Пока она лежала в клинике под его наблюдением, было вполне естественно, что он заботился о больной, и все шло хорошо. Но когда Анна стала поправляться и перебралась в свой домик в глубине парка, доктор стал жестоко страдать от тревоги, беспокойства и тоски. Только теперь он испугался страшной болезни, которую перенесла Анна, только теперь ему стали чудиться самые невероятные осложнения, словно он был не врач, привыкший к болезням, а самый простой обыватель.

Действительно, у Анны были кое-какие осложнения. Врач, которому было поручено два раза в день навещать ее, регулярно докладывал ему о ходе болезни. Таубер выслушивал его с тем же выражением лица, с каким читал любую историю болезни в клинике, с той же профессиональной оптимистической улыбкой, которой он покорял всех больных, но которая для врачей ничего не значила, он никогда не спрашивал больше, чем ему докладывал врач, но в душе его царили тревога и страх.