Избранное - [61]

В сумеречном воздухе поплыли редкие печальные удары колокола — дальняя древняя мелодия.

— Иди, — говорит преподаватель, — иди на место и пиши со всеми.

Девочка тихо встает и идет на место. Вид у нее как у прощенного ребенка.

— Погоди, у тебя же нет листка с печатью.

Она останавливается. В коридоре пронзительно заливается звонок.

— Не спешите, у вас еще много времени.

Преподаватель поднимается на первую ступеньку амфитеатра, смотрит направо, налево и старческим голосом, разом будто постарев на много-много лет, спрашивает:

— Господа, у кого найдется чистый листок?

Перевод С. Флоринцевой.

МАДЕМУАЗЕЛЬ

— Ой, мама, глядите, никак, к нам кто-то идет, — испуганно проговорила девушка в надвинутой на глаза косынке, всматриваясь в черную фигуру человека, свернувшего с широкой дороги на тропинку, ведущую к дому.

Девушка была тоненькая, хрупкая, с белым, как молочная пена лицом, слегка испачканным, руки в длинных по локоть перчатках из глины, смешанной с навозом, глиной заляпаны и ноги, так как мазала она летнюю кухню. Черное, старенькое, очевидно детское платьице облегало ее, подчеркивая миниатюрную изящную фигурку.

Мать, маленького роста крестьянка, похожая на узел с тряпьем, где едва можно различить морщинистое личико с большим губастым ртом, похожим на заплату, поднесла руку козырьком ко лбу и сказала, прикидывая:

— Вроде бы мельников сын. Принесла же его нелегкая не вовремя. Опять заместо буден — праздник. А то, может, к вечеру бы и закончили.

Через несколько минут гость уже входил в ворота, сопровождаемый целой сворой надрывающихся от лая собак, а девушка, раскрасневшаяся, захлопотавшаяся, высунулась в окно и с досадой спросила:

— Мама, куда вы рожок для обуви подевали?

— Погляди в сенях, доченька, ребятишки его таскали, может, там он?

Сын мельника, а это был и впрямь он, студент юридического факультета, будущий судья, долговязый молодой человек, скуластый и высоколобый, что свидетельствует, как говорят знатоки, об уме, и с узкими, выглядывающими, как мышата из норок, живыми черными глазками, что некоторым образом противоречит прежнему утверждению и скорее говорит об изворотливости и хитрости, подошел к летней кухне.

— Мое почтение, — поздоровался он со старухой, разминавшей в руках комок глины, и, махнув рукой в сторону своих провожатых, ворчливо и виновато возвращавшихся на свои места, лукаво добавил: — Ну и страшилищ вы у себя завели! Будь я жандармом, штрафовал бы вас по три раза на дню…

— А нешто в Тритиу нету собак?

— Собаки есть, но все они хорошего воспитания, на гостей не набрасываются, — отшутился студент.

— Да и наши только лают, сроду никого не укусили.

Вскоре на пороге показалась девушка. Была она в темной юбке, в голубой клетчатой блузке — настоящая городская барышня, щечки у нее розовели, как у лучших магазинных манекенов или у фарфоровых китайских куколок, — изящная, обаятельная, красивая. Она одарила студента одной из самых что ни на есть обворожительных улыбок и попрекнула:

— С тех пор как вы у нас не были, кошка окотилась и котят утопить успели.

Они поздоровались за руку и прошли в гостиную — иначе, большую деревенскую горницу, где стоят кровати, навьюченные до потолка одеялами и подушками, где на стенах висят фарфоровые тарелки, оседланные расшитыми полотенцами, и литографированные изображения святых; здесь же вместо обычных в таких домах самодельных табуреток вокруг стола стоят покупные фабричные стулья, на которые только лишь сядешь, тут же и вскочишь испуганно, до того они скрипучие.

Тихо, уютно, прохладно, и они одни — все располагало к интимной беседе.

Студент небрежно бросил плащ на кровать, чувствуя себя здесь как дома, развалился по-барски на стуле, глубоко вздохнул, наполнив комнату кислым запахом вина.

Тишина!..

Господи, и как же давно это началось. Еще в ту пору, когда он учился в шестом классе, а она в четвертом: они писали друг другу записки с пламенными клятвами, гуляли долгими летними вечерами по лесу, собирая цветы и ягоды, целовались, ворковали, как голубки на солнышке…

Он был влюблен в нее со всей пылкостью детского сердца. Упоенный своим счастьем, зимой он ждал ее утром на морозе, коченея от холода, чтобы проводить в школу, хотя всякий раз ему приходилось идти чуть поодаль, так как она боялась, как бы учителя не увидели ее на улице с мальчиком. Он писал стихи.

Но однажды он узнал, что переписывается она не только с ним. Это был для него жесточайший удар, он даже схлопотал переэкзаменовку по математике.

С тех пор в его жизни сменилось много увлечений, и прежняя детская страсть забылась, рана зажила.

Девушка стала деревенской учительницей. Виделись они редко, раз, много два раза в году. Какой интерес был ему, без пяти минут судье, разгуливать по лесу да нюхать цветочки; на прошлое он смотрел с иронией, но… Ах, не стоила бы наша жизнь и ломаного гроша, не будь в ней этих каверзных «но»… Когда он заходил к деревенскому попу выпить стаканчик-другой вина, душа оттаивала, короста самолюбия слезала с нее, и прошлое виделось сияющим и мучительно прекрасным… И тогда им овладевало непреодолимое желание вновь увидеть ее, увидеть пусть даже такой, какой она стала, — фальшивой, деланной, учителкой, — смешно! — лишь бы только, увидеть, только увидеть…