Избранное - [58]

Следом за ним вошел учитель румынского языка. Этот, наоборот, старался пройти так, чтобы его никто не видел и не слышал, точно боялся причинить другим неприятность своим появлением, он забился куда-то в угол, склонил голову набок и прикрыл глаза. Всем своим видом он как бы говорил: «Ах, как мне все это надоело, я устал… Так устал… Скорей бы все это кончилось…»

Высокий, тонкий, с орлиным носом, он будто сошел со старинной средневековой гравюры, а еще такими изображены святые на почерневших от времени деревенских иконах, которые и по сю пору с удовольствием копируют многие художники.

Жил он один, холостяком. Всех чурался. Казалось, что когда-то пережитое им горе выбросило его за борт жизни и он так и остался в стороне от всего и обратно не попросился.

Учитель истории, «доктор Чербичану», как он неизменно себя величал, выдвинул стул, шмякнулся на сиденье и поставил на колени портфель, набитый книгами. Когда-то учитель был доцентом в университете. Но по вздорности как-то не поладил с председателем экзаменационной комиссии, и на очередной переаттестации его прокатили.

В этом чуждом ему провинциальном городке он разыгрывал роль отверженного принца, сосланного в наказание к варварам. Он постоянно что-то писал и читал, надеясь, что очень скоро станет академиком и тогда уж вернется в университет через парадный вход.

Увлеченный своими изысканиями, он весьма мало уделял внимания ученикам.

Преподавал он не по учебнику и не по принятой школьной программе, а читал лекции по каким-то своим записям и конспектам, а в конце семестра вывешивал в коридоре расписание экзаменов, отпечатанное на машинке.

Почему-то количество вопросов неизменно совпадало с количеством учеников в классе, и мы, очень быстро разгадав эту нехитрую механику, учили примерно ту часть лекций, которая могла нам достаться по алфавиту.

Все разыгрывалось как по нотам, и по окончании экзамена обе стороны оставались довольны друг другом.

Если на педсовете или в учительской заходил разговор об успеваемости, «доктор Чербичану», не отрывая глаз от книги, — где бы он ни находился, он всегда что-нибудь «изучал», — говорил:

— У меня к аудитории нет претензий, по моему предмету успевают все, я своими учениками весьма доволен.

В знак признательности мы считали его круглым болваном и при всяком удобном случае поднимали на смех его самого и его «университетскую систему».

Брат Процап, учитель латыни, маленький, щупленький человечек с головой в кулачок, сидел, испуганно поглядывая из стороны в сторону. Он был в лицее чем-то вроде «палочки-выручалочки».

Если требовалось кого-нибудь заменить на уроке, учителя обращались к нему, им удалось внушить ему, что он так же хорошо разбирается в гимнастике, философии и прочих предметах, как в своей латыни…

Постепенно он и сам поверил в свои исключительные интеллектуальные возможности и сетовал на то, что до сих пор занимается школьными «штудиями». Ему, говорил он, более пристало быть инспектором или кем-нибудь еще повыше. Учителя неизменно поддерживали его в этом приятном заблуждении, особенно когда им приходилось прибегать к его помощи.

Правда, на этих «штудиях», как и на его собственном уроке — латыни, ученики занимались чем угодно, только не предметом занятий: они перекидывались в картишки, курили под партой, устраивали всякие каверзы, проказничали. Но какое это имело значение, раз учитель ничего не замечал, упоенный размышлениями о том, как много он знает и умеет, и убеждал себя, что для него нет ничего невозможного.

Пипириг Цыбок-Чоарек, учитель философии, люто ненавидел учителя истории. Он считал, что историей можно с таким же успехом заниматься и в провинции. Главное — иметь лишь ясную цель. А если писать манускрипты, начиная ход истории от Адама или пересчитывая перья на шляпке Екатерины Великой, — это все равно что толочь воду в ступе, так ничего путного не добьешься.

Он и сам пописывал в правительственную газету длинные статьи о воззрениях индийцев на божество, разглагольствовал на тему «гения и добродетели». Убеждал всех, что при желании он мог бы остаться в университете, но задыхался в тамошней атмосфере. Университет, говорил он, душит творческую инициативу, губит индивидуальность. Правда, втайне и он лелеял надежду, что в один прекрасный день его пригласят возглавить кафедру философии, ибо настоящих специалистов днем с огнем не сыщешь… А уж честных и одаренных тем более!..

Один за другим входили в зал и другие учителя: отцы семейств, отягощенные заботами, прирожденные чинуши с каллиграфическим почерком и легко гнущейся шеей, добряки и злыдни, скромные и чванливые, крикливые политиканы и циничные остряки вроде учителя гимнастики Трынтэ, жалкие, забитые, бедные…

*

Учитель математики взмахнул указкой, точно дирижер палочкой, требуя тишины и внимания, все разом притихли, и на кафедру поднялся господин директор.

Он привычным жестом подтянул штаны, потому что в самый ответственный момент они всегда норовили соскользнуть с его пухлого животика, и заговорил, охлестывая сидящих прутиком куцых фраз. Голос у него был пронзительно-резкий и гнусавый, как у хорошо откормленного сыча, и вопил он, то срываясь на визг, не зря же его называли поросенком, то бубня так, что казалось, говорит уже не он, а кто-то сидящий у него в животе. Посторонний, опешив, мог бы спросить: уж не великий ли перед ним оратор? Но, послушав с минуту-другую, пришел бы к выводу, что это не более как упражнение для голосовых связок — речь без единой законченной мысли, без мало-мальски рациональной идеи. Набор банальностей, плохо увязанных, между собой. Когда он делал короткие паузы, у всех в ушах еще долго отдавался скрежещущий звук его металлического голоса.