Избранное - [20]

— Доброе утро, тетушка, — поздоровался Сучиу с Лудовикой, как только она вошла во двор.

— Здравствуй и ты, Сучиу, — ответила Лудовика. — Поишь скотину?

— Хочу послать работника за черепицей в Агырбичу. Настелить новую крышу на сарай, старая, видишь, прохудилась совсем. Зима на носу. Если не потороплю да сам не подмогу, он ведь полдня провозится.

— Чужой он и есть чужой! — вздохнула Лудовика, думая о своем.

Сучиу сразу заметил, что она чем-то опечалена, все вздыхает, платком вся закуталась.

— Вы что-то хотели мне сказать, тетушка?

— Хотела, племянник. Только прошу, об этом никому ни полсловечка, а то, если народ узнает, засмеют начисто.

Правда, с тех пор как Урканы разбогатели, они не очень-то снисходили до своей родни, но богатым родственникам и не такое простишь.

Они присели в уголок, и Лудовика поведала Сучиу о своем деле от начала до конца, или, как говорится, от гривы до кончика хвоста.

— Успокойтесь, тетушка. Чтобы переписать землю, требуется принести от общины бумагу с маркой в семь леев, а покуда я работаю в канцелярии, не видать им такой бумаги как своих ушей. А подымут шум — как пить дать сядут в тюрьму. Вы уж не сомневайтесь, тетушка, я все как есть изложу нотариусу.

— Изложи, изложи, миленький. Помогай тебе бог, а уж мы тебя не забудем…

*

Домой она возвращалась окрыленная надеждой. По дороге, на Крестовой горе, она неожиданно столкнулась с Валериу, который, вырядившись по-праздничному и опираясь на свою подбитую медными гвоздями дубинку, весело насвистывал и направлялся прямо в село. Заметив мать, он отвернулся и стал напевать какую-то издевательскую частушку.

У Лудовики так и чесался язык сказать ему что-нибудь обидное, но, ничего толком не придумав, она просто спросила:

— Ты, никак, сыночек мой дорогой, родную мать не признал?.. Чтоб у тебя глаза повылазили!

Валериу, насвистывая, удалялся.

— Бумагу идешь требовать? Хочешь батькину землю подарить своей рыжей мерзавке? Славно! Ну, иди, иди, а то не поспеешь!..

Последних слов Валериу не слышал, он свистел во всю мочь, так что в ушах звон стоял.

Лудовика, присев на краю кручи, разулась и потом стала быстро спускаться вниз. Занимался день, но солнце еще пряталось за тучами, лишь на востоке полоска чистого неба алела кроваво-красным цветом, обещая ветер. Кукуруза стояла не шелохнувшись, мокрая от дождя, и сморщенные ее листья были похожи на лица нищих стариков, стоящих в ожидании милостыни. Над кокуланским лесом летала сорока, и все вокруг молчало как камень.

Душа Лудовики постепенно исполнилась этой тишиной. Боль отступила. Содеянное против нее злое дело казалось таким же обычным, человеческим, как всякое другое. Об Ане она и не вспомнила… а Валериу был ее сыном, родной кровинкой, не лучше и не хуже других детей, и если он даже чуть не причинил им зла, то с кем не бывает, дети они дети и есть, вечно чем-нибудь досаждают родителям… Так уж повелось на белом свете… А ее муж с младшим сыном трудятся в поле, сеют озимую… остальные домочадцы тоже наверняка заняты какой-нибудь работой. Вот и она, как вернется домой, займется каким-нибудь делом. Все идет как положено, как обычно…

Когда в разрывы туч глянуло круглое детское личико солнца, Лудовике вдруг захотелось опуститься на колени, поцеловать влажную траву на обочине и возблагодарить милосердного господа за то, что щадит и наставляет…

У дома она приостановилась, прислушиваясь. Кто-то пел:

Мы похожи: я и ты,

Как две капельки воды.

Оттого с тобой мы схожи

Родниковым блеском глаз,

Что одно село у нас

И колодец тоже…

«Ишь разгорланилась с утра пораньше, — насупившись, подумала Лудовика. — Я ни свет ни заря, как коза, прыгаю по горам, распутываю, чего она наплела да наворошила, а она тут в тепле нежится, и еще ей поется, поганке».

Прежняя обида и негодование ожили у нее в душе. Она опять стала мрачной, глаза потускнели, и, молчаливая, озлобленная, вошла она в дом.

Ана сучила пряжу. Когда свекровь вошла, она не только не перестала петь, но, как бы желая ей досадить, повысила голос, даже не повернув головы. Лудовика наткнулась на решето с мотками пряжи.

— Ты что пинаешь, старая падаль, ты, что ли, пряла или твои голодранцы?

Лудовика схватила ее за волосы и больно потянула вниз. Ана бешено заколотила ее кулаками по животу, куда ни попадя…

Но сил у нее достало не надолго, изрядно потрепанная, потому что Лудовика была крепка, как добрый мужик, выскочила на улицу и заорала во всю глотку:

— Караул! Спасите! Помогите кто слышит, эта свинья Урканиха хотела меня убить! Спасите! Помогите кто может! Караул!..

Свекровь даже не вышла за ней, но Ане нужны были свидетели на случай суда.

Лудовика ринулась в комнату, где лежали Анины вещи, и стала охапками выбрасывать их через окно на улицу: простыни, скатерти, полотенца, платья, — словом, все, что попадалось под руку.

Запоздалый обоз, что тащился в город на базар, задержался у ворот. Мужик на переднем волу залюбовался на «камедь».

— Во, глядите, мужики, сколько приданого! — сказал первый возница.

— Лудовика — туз козырной, а Ана — дамочка…

— Ах ты, горе, Трилою-то на приданое не дюже расщедрился. Бедненькая она…

— Стакнулись богатей с богатеем, как горы в сказке…