Избранное - [205]

Недавно все в едином порыве горячо и возбужденно обсуждали вопрос о свободе творчества. Прошло полгода, и теперь пошли дискуссии об усилении социальной ответственности писателя. Вероятно, хватит разговоров еще на полгода. Может быть, договорятся до чего-нибудь путного, тоже неплохо. Не надо только впадать в панику, как от зловещих слухов: ведь при одном упоминании о свободе творчества многим сразу же вспоминаются испытанные в прошлом страдания, люди боятся, как бы опять не посыпались обвинения в «буржуазной либерализации». Один мой приятель шутя назвал свободу творчества дамокловым мечом: едва подумаешь о нем, перо в твоих руках покажется весом в миллион цзиней. Не надо нагонять страху, убеждал я его. Просто никому не должно быть дозволено стучать по столу дощечкой. С детства я насмотрелся на важных чиновников, которые, отдавая приказания, грозно ударяли по столу дощечкой — символом своей власти. Эта дощечка имеет для меня гораздо более конкретный и грозный смысл, чем заморский дамоклов меч.

Должен сказать, что вся моя жизнь тесно связана с творчеством. За несколько десятков лет чего я только не понаписал. Например, в пансионе для бедных иностранных студентов в Латинском квартале Парижа я написал первую свою повесть «Гибель»; в маленьких гостиницах Гуйяна и Бейпина — «Сад радости», в Чунцине и Шанхае — «Холодную ночь». И никто не следил за моей работой, никто не давал указаний, как писать; мне никогда не приходило в голову даже задуматься над тем, имею ли я право или свободу писать так или иначе, и озабочен я был лишь тем, чтобы выразить свои мысли; я писал, исправлял, потом снова писал, и так одну вещь за другой. Среди них были хорошие и неважные. Я отдавал их на суд читателей и, если они покупали мои книги, мог существовать на гонорары. Пройдя долгий путь творческой работы, я познал ее радости и печали, но не тратил времени на размышления о свободе творчества. Она — в моей голове, мне незачем просить о ней как о милости или бояться, что ее отберут. (Впоследствии я сам установил для себя множество рамок и ограничений, нагородил каменных стен, но здесь не место об этом говорить.) До работы над произведением я никогда заранее не продумывал весь сюжет в окончательном варианте, мысли рождались в процессе написания, и поэтому я никогда никого не посвящал в свои планы и замыслы и никто не указывал мне, что я должен и чего не должен писать. Всю жизнь я был убежден в правильности изречения: жизнь — единственный источник творчества, и писал о том, что хорошо знал в жизни. Взяв в руки перо, я никогда не задавался вопросом, ради чего писать. Всю жизнь я надеялся, что смогу быть полезен обществу, смогу внести свой вклад в жизнь; иными словами, я хотел до конца выполнить свой гражданский долг, я не мог даром есть свой хлеб, да и люди не допустили бы этого. Вот это и есть то, что называют чувством социальной ответственности, но ответственность эту я осознал сам, никто ее не взваливал на мои плечи насильно. Если же писатель не в состоянии выполнять свой долг, от его произведений мало пользы для общества, читатели могут отвергнуть такого писателя. Вот это действительно прискорбно.

Короче говоря, свобода или чувство ответственности — эта проблема решается в процессе творчества. Мне за всю свою жизнь не приходилось сталкиваться с проблемой свободы творчества (исключая десятилетие «культрева», когда даже свобода быть человеком была у меня отнята), но в старом обществе из-за отсутствия свободы слова и свободы печати приходилось изворачиваться, ловчить, изыскивать способы защиты, и все равно неприятностей хватало. В 1933 году гоминьдановские власти запретили мою повесть «Ростки», а через год шанхайский цензурный комитет не разрешил опубликовать в журнале «Литература» повесть «Молния». Это были незрелые вещи, но они не исчезли бесследно и в конце концов пришли к читателю. Конечно, когда-нибудь и они утратят свое значение, потому что читателям нужны все новые и новые книги.

Говорят, что писатели — «инженеры человеческих душ». Пожалуй, это возносит нас слишком высоко. Разве может писатель, его произведение играть такую огромную роль? Отданная в руки читателя книга с трудом преодолевает стереотипы социального, школьного и семейного воспитания. Кроме того, книга не сама приходит к читателю, она должна сначала пройти отбор: преодолеть все препоны издательского процесса, и при этом, если нет заказа на тираж, она так и не увидит свет. Тут, конечно, о ее влиянии говорить не приходится! Писатель отнюдь не вознесен высоко, хотя он так и этак мнет и щиплет душу читателя, как повар — тесто; и он не мелкий чиновник, образ которого создан русскими писателями, готовый поддакивать и кланяться начальству. Я писатель со стажем в несколько десятков лет, и, на мой взгляд, лучше определить труд писателя как профессию, орудие которой перо, а продукция — книги. Писатель своими произведениями служит читателям и по меньше мере не должен предлагать низкопробный, фальшивый, негодный товар. Если читателям не нужны его произведения, ему не на что жить. Писатель не владеет колдовской магией, вызывающей бурю или превращающей камень в золото; единственное его орудие — перо. Литература сама по себе не может способствовать расцвету и могуществу государства, напротив, ее развитие неразрывно связано с созданием материальной культуры. Древние говорили: «Обеспечь еду и одежду, потом займись ритуальными церемониями». Возвышенные идеалы не должны отрываться от реальной жизни. Велика ответственность писателя, но и у нее есть пределы. В обстановке, когда пишешь под дамокловым мечом или видишь, как люди кругом готовы подчиниться дубинке и живут в постоянном страхе, великие произведения не появляются.