Избранное - [19]

Сердце его щемила сладостная дрожь. Ему очень хотелось встретить кого-либо из знакомых, хотя бы и «Порфишку непутевого», и говорить, говорить без конца.

Почти всюду на воротах были прибиты зеленые ветки, а из раскрытых окон приреченских домов выплывал волнующий запах чебреца и полыни.

«Блюдут люди и в городе православный обычай», — радовался Бесергенев, оглядывая улицу горячими от умиления глазами.

В новом соборе, где служба начиналась позднее и куда он из за тесноты не мог протолпиться, зазвонили к «достойно».

Бесергенев остановился, бережно, обеими руками, снял с головы картуз, положил его дном на левую ладонь и, сделав серьезное лицо, трижды перекрестился. На минуту он запечалился, пожалев, что не смог попасть в новый собор, где по случаю троицы обедню служил архиерей.

«Ну, ничего, бог везде одинаков», — успокоил он себя.

Улицы Приреченска были почти безлюдны. Только на главной улице изредка и не спеша проходила конка. Вагоны были почти пустые.

И в городском саду во всех аллеях стояла плотная, никем не нарушаемая тишина. Только в самом глухом конце сада, у «кегельбана», окруженного со всех сторон деревьями, гомонили злые голоса.

Там собиралась обычная для праздничных дней сходка приреченских воров. Было их человек двести (всего в городе, по заявлению фельетониста «Приреченского края», на 110 тысяч населения насчитывалось 3 тысячи воров. Жители утверждали, что их значительно больше…).

На Братском переулке, откуда начинался крутой спуск к вокзалу, Бесергенев остановился. Ему захотелось пить. А на углу, на асфальте, под тенистым деревом стояла огромная, в рост человека, зеленая бочка, охваченная черными железными обручами и с крупными белыми буквами посередине:

ХЛЕБНЫЙ КВАС ЧУРИЛИНА И К°

кружка три копейки

две кружки пять копеек

У бочки, на высокой табуретке, сидел, важно закинув ногу за ногу, здоровый рыжий детина с красным, как медь, лицом. На детине была вышитая рубаха и белый фартук.

— Прикажете налить? — ловко изогнулся он, не вставая с табуретки и подставляя кружку под кран.

— Полней наливай… Человек я рослый, — добродушно улыбнулся Бесергенев.

Выпил он квас залпом и внимательно посмотрел на кружку, затем достал из кармана красный клетчатый платок, вытер усы и густо крякнул:

— Квасок замечательный. Сам варишь?

— Квас Чурилина и компании. Фирмы известной по всей Расее, — почтительно и не без гордости ответил детина. — Прикажете еще налить? Чтоб без сдачи.

— Не желаю, — вежливо отказался Бесергенев. — У меня с собой только пятак, — две копейки внукам на гостинцы пойдет.

Он не прочь был поговорить с детиной подольше. Рассказать ему о себе и его расспросить, из каких он краев, давно ли в этом городе, сколько в день зарабатывает и не думает ли он сам открыть торговлишку квасом, чтобы не служить у Чурилина. Но из переулка вынырнула шумливая гурьба молодых парней и, подойдя к бочке с квасом, бесцеремонно оттеснила Бесергенева.

В другой раз он обязательно бы цыкнул на них за непочтительность к его возрасту, но сейчас даже и не подумал обидеться и готов был с ними завести разговор.

Бесергенев был настроен празднично, и все люди казались ему добрыми и хорошими, без единого пятнышка.

Миролюбивое настроение не покидало его до самой квартиры Степана.

Войдя в хату, Бесергенев сразу насупился и с серьезной важностью произнес, ни на кого не глядя:

— С праздником вас!

Прежде всего его сильно обидело, что полы хаты не были устланы зеленой травой, чебрецом и полынью, и в углу перед иконой «Николая чудотворца» не горела лампадка.

«Как басурманы живут…»

Не понравилось ему и то, что на столе стоял пузатый графин с красным вином, да и закусок было чересчур много: огурцы, помидоры, жареная картошка, селедка и большая продолговатая тарелка с колбасой.

«Ишь куда деньги гонят», — украдкой вздохнул Бесергенев.

Но когда его усадили за стол, он не отказался от предложения Мити выпить стаканчик вина, отведал все кушанья и остановился на колбасе (колбаса была «светлячок», с крепким запахом чеснока). Однако за весь завтрак Бесергенев не проронил ни единого слова и ни на кого как следует не посмотрел, хотя Митя несколько раз с ним заговаривал и, в надежде расшевелить его, соврал, что он специально для него выучился играть на гармошке «достойно» и «отче наш, иже еси на небеси».

После завтрака, когда все вышли из-за стола, Бесергенев, заметив, что Степан нерешительно мнется и все время смотрит то на Митю, то на часы, строго спросил его:

— Уходить собрался?

Степан растерялся.

Через час он должен был идти с Митей на реку, где у Кошкиной пристани собиралась целая компания мастеровых. Был уговор плыть на лодках вверх по Хнырю до Зеленого острова и там устроить ночевку.

Митя обещал Степану свежую уху, песни, гармонь и еще что-то очень интересное, о чем можно узнать только на месте.

— Ну, чего ж ты молчишь? — Бесергенев сдвинул суровые брови. — Или после завтрака язык не ворочается? Тебе нужно уйти?

— Да нет… никуда я не ухожу… — соврал Степан, подчиняясь Мите, который стоял за спиной отца и настойчивыми глазами приказывал не говорить ему правду.

— Ну тогда пройдемся со мной.

— Куда? — упавшим голосом спросил Степан, поняв, что лишится прогулки на лодке, а самое главное — не узнает, что такое интересное будет на Зеленом острове. — Папашка, может, мы завтра пойдем? — Степан поднял на отца робкие, умоляющие глаза и опять соврал: — Я, папашка, всю ночь работал, соснуть хочу часа два.