Избранное - [65]

чтоб не попасть в ее плен,

к этой гитаре-гитане, Андрюша,

с ваших привставшей колен.

2

Кто право дал тому кретину

совать звезду под гильотину?!

Юнна Мориц

Печальные, недетские,

отверженные глаза.

Отчаянья крики резкие, –

несдержанная гроза.

То вспыхнет, то снова скроется

свет смысла слов…

Поэзия так и строится –

без прочных основ.

Без выверенной традиции,

скрививши рот,

иначе – не разродиться ей,

не выдать плод.

1962

Алмазы

Уголь приближается к алмазу

не одну, а много сотен лет;

так народом медленно, не сразу

выдается на-гора поэт.

Все же, как он в недрах вызревает?

Как там происходит этот рост?

Как в себя он под землей вбирает

молчаливое мерцанье звезд?

Химия, конечно, это знает:

как его природа испекла,

чтоб его резная грань сквозная

резала простую гладь стекла.

Скажешь, уголь? Нет, уже не уголь:

сжатый прессом тысячи веков,

он вместил и черный пламень юга,

и слепую искристость снегов.

Не бывать искусственным талантам,

стоящим дешевые гроши,

вровень с настоящим бриллиантом,

режущим простую гладь души.

1962

Стихи про себя

Без тебя мне страшно остаться,

и одну тебя страшно оставить,

ведь в гражданской доблести святцах

не сумел я себя прославить.

Не был в милости у начальства

и чинами был не заслужен, –

только ты о том не печалься:

был зато я с народом дружен.

Не хочу, чтоб мою квартиру

превратили в один из музеев,

где б вожатый юному миру

пояснял: «Вот как жил Асеев».

Я не Горький, не Станиславский,

не Шаляпин и не Есенин;

к государственной щедрой ласке

невнимателен и рассеян.

Но, быть может, все же запомнят –

как я жил, работал, старался,

сколько было в квартире комнат,

в скольких женщин в стихах влюблялся.

Это было б тоже отлично,

чтоб хранила ты мои строчки,

чтоб за окнами, как привычно,

распускались твои цветочки.

А вернее, что после смерти, –

лишь цветы на венке увянут, –

окружат меня критики-черти

и в забвения ад утянут.

Лишь тебе бы не стало плохо:

для домовой конторы – кто ты?

Вот о том до последнего вздоха

не оставят меня заботы!

1962

Разгоняются тучи

Оправдали расстрелянных;

возвратили права

сотням жен их растерянных,

в ком душа чуть жива.

Были юны и пылки,

не страшились судей;

возвращались из ссылки –

стали снега седей.

Ни кибитки да тройки,

ни некрасовский стих

ореолом героики

не украсили их.

Снова в жизнь возвращенье,

правда вышла на свет;

только нет возмещенья

стужей выжженных лет.

Но иными заботами

обременена,

новостройки с заводами

поднимает страна.

Разгоняются тучи,

разметают следы

неминучей, горючей,

но летучей беды.

Словно сказ об Адаме,

словно смолкшая медь…

Хорошо, что с годами

стала память неметь.

Кто ж бесчувственно глянет

в даль недальних времен,

чья душа не отпрянет, –

тому – глаз вон!

1962–1963

Верность Ленину

Когда Сталина

    хоронили,

плыло море

   людских голов…

В большой колокол

     не звонили,

так как

  не было колоколов.

Отчего же

   давка у гроба?..

Набегают

   со всех сторон,

чтоб увериться,

    глянуть в оба:

что по смерти

    оставит он?

Он, воспетый

    в стихах и в прозе,

переснятый

   тысячи раз, –

он лежит

   в неподвижной позе,

не откроет

   жестоких глаз.

Молчаливым он жил

      и скрытным,

затаившись

   в тени дворца.

И положено было

     чтить нам

полководца

    и мудреца.

И тогда

   у смертного праха

мы не знали,

    как же нам быть:

продолжать

    каменеть от страха

или

  громко заговорить?

Но не смерклась

     партии сила,

не покрыла

   Россию мгла…

Что от Ленина

    получила,

то в народе

    уберегла.

И преградой

    для всех покушений

своевластно

    править страной –

встала

  воля партийных решений,

и не стало

   воли иной!

И отрылись

   Кремля ворота,

и начался

   с тех самых пор

у воспрянувшего

     народа

убедительный

    разговор.

Разговор

   о большой заботе,

чтобы страх

    опять не возник,

чтоб нигде

   ни в каком народе

не поднялся

    его двойник!

Так вот страх

    мы похоронили,

и сподручней

    работать нам.

Верность Ленину

     сохранили,

верность

   ленинским временам.

Семилетка –

    крупное слово,

но и ту мы

   из года в год

уплотняем

   снова

     и снова,

нажимаем

   на полный ход,

чтоб

  сказать коммунизму:

       «Здорово!

Вот он – видим.

     Он – вот он!

        Вот!!»

1962

Когда приходит в мир…

Когда приходит в мир великий ветер,

против него встает, кто в землю врос,

кто никуда не движется на свете,

чуть пригибаясь под напором гроз.

Неутомимый, яростный, летящий,

валя и разметая бурелом,

он пред стеной глухой дремучей чащи

сникает перетруженным крылом.

И, не смирившись с тишиной постылой,

но и не смогши бушевать при ней,

ослабевает ветер от усилий,

упавши у разросшихся корней.

Но никакому не вместить участью

того, что в дар судьба ему дала:

его великолепное несчастье,

его незавершенные дела.

1960-е годы

Хлеб и кров

Хлеб, тепло, одежда, обувь,

Лев Толстой да лес густой,

ждать другого и не пробуй,

остальное – звук пустой!

Прочно скроен, крепко слажен

дом, начало всех начал, –

все, что я стихами нажил,

все, что сердцем настучал.

Остальные люди тоже

жить должны б таким трудом,

чтобы – обувь, хлеб, одежа,

светлый мир и прочный дом…

Да не всем удача светит

я стихами не солгу:

может, я один на свете

так беспечно жить могу!

1955

Путь в поэзию

Городок был совсем крохотный – всего в три тысячи жителей, в огромном большинстве мещан и ремесленников. В иной крупной деревне народу больше. Да и жили-то в этом городишке как-то по-деревенски: домишки соломой крытые, бревенчатые, на задах огороды; по немощеным улицам утром и вечером пыль столбом от бредущих стад на недальний луг; размерная походка женщин с полными ведрами студеной воды на коромыслах. «Можно, тетенька, напиться?» И тетенька останавливается, наклоняя коромысло.