Избранное - [58]

1959

Посещение

Талантливые, добрые ребята

пришли ко мне по дружеским делам;

три – не родных, но задушевных брата,

деливших хлеб и радость пополам.

Обручены единою судьбою,

они считали общим свой успех,

но каждый быть хотел самим собою,

чтоб заслужить признание для всех!

Они расселись в креслах, словно дети,

игравшие во взрослую игру;

им было самым важным – стать на свете

собратьями великих по перу.

Дыханье, дух, душа – одно ли это?

И что же их роднит в конце концов?

Передо мной сидели три поэта,

желающих продолжить путь отцов.

Вот – Грибоедов, Тютчев, вот – Державин.

А мне? Нельзя ли Баратынским стать?..

Был этот час торжественен и славен,

оправленный в достоинство и стать…

И я, традиций убежденный неслух,

поверил, что от этих – будет толк.

Три ангела в моих сидели креслах,

оставивши в прихожей крыльев шелк.

1960

Песнь о Гарсиа Лорке

Почему ж ты, Испания,

      в небо смотрела,

когда Гарсиа Лорку

     увели для расстрела?

Андалузия знала

     и Валенсия знала, –

что ж земля

    под ногами убийц не стонала?!

Что ж вы руки скрестили

       и губы вы сжали,

когда песню родную

      на смерть провожали?!

Увели не к стене его,

      не на площадь, –

увели, обманув,

     к апельсиновой роще.

Шел он гордо,

    срывая в пути апельсины

и бросая с размаху

      в пруды и трясины;

те плоды

   под луною

     в воде золотели,

и на дно не спускались,

       и тонуть не хотели.

Будто с неба срывал

      и кидал он планеты,–

так всегда перед смертью

       поступают поэты.

Но пруды высыхали,

      и плоды увядали,

и следы от походки его

      пропадали.

А жандармы сидели,

      лимонад попивая

и слова его песен

     про себя напевая.

1956–1958

«Вещи – для всего народа…»

Вещи – для всего народа,

строки – на размер страны,

вровень звездам небосвода,

в разворот морской волны.

И стихи должны такие быть,

чтоб взлет, а не шажки,

чтоб сказали: «Вот – стихия»,

а не просто: «Вот – стишки».

1947

Микула

Все труднее передвигаться,

  все дрожливей перо в руке:

завершается навигация

  и на суше и на реке.

Что еще нам готовишь, старость?

  Строй годов свалить на дрова?

Поселить на сердце усталость?

  Забывать заставишь слова?

Все твои лихие посулы

  ты на нас поистратишь зря, –

в нашем сердце – образ Микулы,

  неустанного богатыря.

Он, закинувший в небо сошку,

  поднимается в полный рост,

пролунив от земли дорожку

  до могучих далеких звезд.

Ведь она-то назад не вернулась,

  продолжает далеко летать,

миллионы раз обернулась,

  чтоб и нас увлекала мечтать.

Разве ж мы не Микулы потомки

  в богатырском нашем краю?

Разве мы в мировые потемки

  не метнули вешку свою?!

Прошумело столетий чудо,

  отозвалось эхом в веках;

было – вестью древнего люда,

  стало – вещью в наших руках.

Да такое ль еще случится,

  до таких ли взмоем высот?

И от старости станем лечиться,

  прорываясь сквозь небосвод.

Станем жить – сколько воли станет,

  разве – если уж все надоест,

потемнеет, замрет, увянет, –

  на себе мы поставим крест.

Да навряд в нас кровь поостынет;

  ближе к солнцу переселясь,

мы и там, в мировой пустыне,

  установим с землею связь!

Так чего ж ты грозишься, старость,

  завывая под вьюги стон,

намывая на разум усталость,

  навевая на веки сон?!

Что ж, что трудно передвигаться, –

  сердце бьется, словно в сетях:

намечается навигация

  на всемирных дальних путях!

1959

Кутузов

Кутузова считали трусом.

А он молчал. Не возражал.

Не потакал придворным вкусам –

и отступленье продолжал.

Вокруг него роились толки,

что он устал, что стал он слаб,

что прежних сил – одни осколки,

что он царю – лукавый раб.

Улыбки злобны, взгляды косы

вплоть до немых враждебных сцен;

доклады пишут и доносы

то сэр Вильсон, то Беннигсен.

Что им до русского народа,

до нужд его и до потерь:

они особенного рода,

мужик же русский – дикий зверь.

Зарытый в дебри да в болота,

живет во тьме он много лет.

Скачи, драгун! Пыли, пехота,

хотя бы прямо на тот свет!

А те, кто требовал сраженья

(чего и ждал Наполеон!),

случись бы только пораженье,

в двойной согнулись бы поклон.

О нем потом писали книги,

превозносился в нем стратег;

тогда ж вокруг одни интриги,

придворный холод, неуспех.

Стесняемый мундиром узким,

он должен был молчать, терпеть…

То был душой, без крика – русский,

что завещал и нам он впредь!

1960

Семидесятое лето

Я проснулся сегодня радостный,

огляделся счастливым взглядом:

радость бьется в душе – нету сладу с ней –

ведь она со мной здесь, рядом!

Добролюбая, светлоплечая,

затененная дымкою сна –

и сказать о ней больше нечего:

нестареющая весна!

Небо дымится грозами,

в жаркий июль одето;

пахнет сосной и розами

семидесятое лето.

Вы, кому только двадцатое,

кто лишь вступает в стремя,

я не завидую и не досадую:

всякому свое время.

Время мое величавое,

время мое молодое,

павшее светом и славою

в обе мои ладони.

Вам, кому времени вашего –

новые долгие годы,

вам расцветать, выколашивать

наших посевов всходы.

1959

Созидателю

Взгляни: заря – на небеса,

на крышах – инеем роса,

мир новым светом засиял, –

ты это видел, не проспал!

Ты это видел, не проспал,

как мир иным повсюду стал,

как стали камни розоветь,

как засветились сталь и медь.

Как пробудились сталь и медь,

ты в жизни не забудешь впредь,

как – точно пену с молока –

сдул ветер с неба облака.

Да нет, не пену с молока,

а точно стружки с верстака,