Избранное - [51]

Глаз нет-нет да и пошарит по небу:

не видать ли на небе чего-нибудь?

Но прошло еще часов с пяток,

закипает в кубе кипяток,

и разговоры более мирные,

и бутерброды более жирные.

Расскажут раз по пятьдесят

о том, как пойман диверсант,

о том, что, может, он вблизи!

А где? Поди, сообрази!

Но, уходя на восток от Перервы,

ослабевают гудящие нервы.

Низкобережна и широка,

их принимает в объятья Ока.

На пристанях, проходимых мимо,

человечья натура зрима.

Балансируя головоломно,

прет взбудораженная Коломна.

Хошь – оставайся, хошь – поезжай:

прет, на дыбы подымаясь, Рязань,

Люди отталкивают друг друга,

густо теснясь, выпирают дух.

В детский плач и женскую ругань

грузно въезжает зеленый сундук.

Кто-то с диваном, кто-то со шкафом:

не пропадать же доброму прахом!

Люди из трюма смотрят угрюмо,

холодом веет жестокая дума.

Глаз примеряет, и ус усмехается,

будто от них пароход колыхается.

Обитатели верхних кают

грозно стоят за фанерный уют.

С верхней палубы мамы и папы

спорят, придерживая шляпы;

о специальностях тараторя,

отбивают места в коридоре.

Пап из Внешторга и мам в Лакокраске

только затем и щадили фугаски,

чтоб, надуваясь от спеси и злобы,

криком они разрывали утробы.

«Эллочка с коклюшем! Симочка с корью!»

козыряют ребячьей хворью;

и далеко еще на заливах

эхо их голосов визгливых.

Это люди? – Это орда,

заливающая города.

Сколько нужно еще столетий,

чтобы дружба стала на свете?

Куда они едут? Вернее, откуда?

Добра не спасают, сбегая от худа!

Оттуда, где пухнут фугасные взрывы,

где сивых пожаров багровые гривы;

где ночь, точно грифельная доска,

исчерченная прожекторным мелом;

где сердце захватывает тоска

и останавливает онемелым.

За пароходом звенела волна.

За пароходом темнела война.

2

Сколько шума, сколько гама

по тебе несется, Кама!

Сколько яростного вздора

искривленных в спорах ртов,

скорлупы яичной сора

сколько скинуто с бортов!

Позабыв родной уют,

растеряв родных и близких,

в воду беженцы плюют

в детских выкриках и визгах.

Шевелит волна седая

окипающей каймой,

и плывут они, рыдая,

над раскрытою сумой.

Как же быть и что тут выдумать,

как утешить и развлечь

этих видимо-невидимо

отягченных спин и плеч?

Как их вновь развеселить?

В чьих домах их расселить?

Эх, споем-ка понемногу,

но из жизни, не из книг;

завернув «собачью ногу»,

позабудемся на миг.

«Эх, Кама-панорама,

не навеки нам дружить!

Сколько раз, ответь нам прямо,

поворачивать-кружить?

Эх, Кама, упряма,

четыре узла!

Куда ты нас, мама,

скажи, завезла?»

Поднялась заря над Камой,

заиграли берега:

из парчи камчатой самой

понападали снега.

Как пойдет по Каме сало –

уплывай, пока не стала.

Уезжай, пока не поздно,

отправляйся без обид,

пока речка не морозна,

пока кровь не ознобит.

Так живут они покамест,

к камским берегам прикамясь.

Колыхаясь у борта

волны плещут возле рта.

Но проходят жизни сроки,

не оставив и следа:

все укоры и упреки

замолкают навсегда.

Так и всех умчат отсюда,

смоют с берега дожди:

вековечная простуда

человеческой вражды.

Одно в мозгу:

«Домой, в Москву!»

Август-ноябрь 1941 г.

Письма к жене, которые не были посланы

1

В первую

прожитую войну

ты сохранил от смертей

жену.

Сколько вам вместе

грозило их:

пуля, холера,

чума и тиф!

Ты рядового

шинель сносил,

помощи

ни у кого не просил;

в кипени

воинских волн гребя,

ты лишь рассчитывал

на себя…

Правда, кругом –

лишь в вагон застучи –

сразу б откликнулись

бородачи:

тридцать четвертый

стрелковый

не продавал за целковый!

Что же теперь-то,

как стал седей,

ты понадеялся

на людей?

Сам себя отдал

на ихний суд,

веря, что выручат,

что спасут,

всею штыков щетиной

вставши,

как друг единый!

Тридцать четвертого

нет полка,

поступь его

замерла, гулка,

взмет его рук походный,

счет номеров повзводный…

Был у тебя

закадычный друг –

ты его поразменял на двух;

четверо сделалось

из двоих;

тысячи стали

друзей твоих.

Только куда ж они

делись все?

Так и сошли,

как туман по росе,

так и развеялись

по фронтам,

неуследимы

ни здесь, ни там…

2

Горькой обидой

меня не клейми…

Земля из-под ног

уплывала, скользя.

Я пробивался к тебе,

но – пойми,

я прорывался к тебе,

но – нельзя!

Я столько и так

про тебя писал,

что, если были бы небеса,

они бы услышали

мой призыв,

они бы сошли к нам

на низы!..

Но нет у небес

ни ушей, ни глаз,

не видят они

и не слышат нас.

3

Те же на небе детали,

тот же воздух,

тот же зной,

так же ласточки летали,

только нет

тебя со мной.

Четверть века

жили вместе,

вместе, мнили, умирать,

а теперь

я даже вести

не могу тебе подать.

Нет, не бомбы гром

мне страшен,

он убьет – ударит враз, –

равнодушье серых пашен,

безразличье чуждых глаз.

Раздуваемая вечно,

как пустой кузнечный мех,

беспощадно, бессердечно

ссылка вечная на всех.

4

Мне никогда

себе не простить:

как я смог ее отпустить!

Как я смел доверить другим

скрыть ее в этот жар,

в этот дым!

Как мне не было

слать ее жаль

в немилосердную

эту даль?!

Думал: ведь стрелочники-то

свои?

Почвы под рельсом

родной слои?

Где-то ведь есть

впереди водоем,

где мы напьемся

с нею вдвоем?!

Нет водоема –

земля суха.

О, долети ж до нее, строка

слов моих,

слез моих,

души моей,

жар ее губ охлади,

обвей!

Может быть, можно

еще вернуть,

можно, может быть,

сохранить?

Ведь не до дна ж

докричалась грудь,

не до конца

натянулась нить?!

Нет! Ничего не возвратишь.

Нравоучительный голос

сух.

Стих перед ним,

как речной камыш,

к шелесту нашему

слух их глух.

Не обвиняй же меня,