Избранное - [10]

Лес и домра.

Кремь, кремь, кремь

в осадном дыме.

Греми, греми, греми,

 рушатое имя!

Сердцу бой и боль,

 отрок-царь.

Бом! Бом! Бом!

 Набачь тщетно,

чертов кат-колокол,

кинь кованым взмахом

 бой, бой, боль –

знамен шарлахом.

Гремль II

Пламенный пляс скакуна,

проплескавшего плашенной лапой;

над душой – вышина,

верхоглавье весны светлошапой.

В этом тихом дождике –

ах, какая жалость! –

ехал на извозчике –

сердце разорвалось.

Не палят сияния

на Иван Великой;

просят подаяния

хитрые калики.

Точат пеню слезную,

а из глоток – пламя,

движут силу грозную,

машут костылями.

«Пейте, пейте бесиво,

сучьи перебежки,

прокатайтесь весело

в чертовой тележке!

Напивайтесь допьяна

бешеною сытой,

а князьевы копья на

попадет упитый!»

Дни и ночи бегая,

не уйдешь от чуда…

Гей, лошадка пегая,

увози отсюда!

Двери глухо заперты,

пожелтели книги,

никогда на паперти

не звенят вериги.

Галстучек горошками

ветриво трепался,

поднимал над рожками,

поднимал три пальца.

Там над половодьями

холодела давечь,

пало под ободьями,

пало тело навзничь.

Над Иваном растет вышина,

то под небом, слезою омытым,

то огонь острогонь скакуна

из весны выбивает копытом.

Тунь

М. М. Уречиной

Ты в маске электрической

похаживаешь мимо,

а я – на Дон, на Дон, на Дон

зову тебя очима.

Не сонь моя, не тень моя,

не голос мой не звучен:

я горшими мученьями

во младости замучен.

И там рука, и там нога,

и день мелендевеет,

а здесь – брожу, ищу врага,

что встретиться не смеет.

Пустынным палом похоти

перепалило роды,

а ты в милейном хохоте

залащиваешь годы.

На теле на порубанном

похаживает ворон,

и страшно нам и любо нам

сходиться взор со взором.

Не ведаю ни ветра я,

ни холода, ни зноя.

Прими, другиня щедрая,

безмечного героя.

Лежу-лежу, пою-пою,

и ночь моя короче.

Пойдем на Дон, на Дон, на Дон

свести на очи – очи.

«Дорогая царевна…»

Дорогая царевна,

за печалой Лабою

поклонюсь тебе земно,

посмеюсь над тобою.

То не первая удаль

разминает нам плечи,

то твой батюшка-сударь

ударяет на вече.

За былую повагу,

накрестясь бердышами,

точит мертвую брагу

горстевыми ковшами.

За твою оборону,

за беду супостаты

поковал на корону

огневые сверкаты.

А ты вынесешь тяжесть,

а ты выстоишь прямо,

хмелем сумрачных бражест

покачнутая мамо.

Да не ведает недруг,

что сбираются цапли,

что с грудей твоих щедрых

каплют новые капли.

«Не спасти худым ковуям…»

Не спасти худым ковуям

стольный град.

Нынче ночью зацелуем

ваших лад.

1914

Леторей

1915

Торжественно

Разум изрублен. И

скомканы вечностью вежды…

Ты

 не ответишь, Возлюбленный,

прежняя моя надеждо.

Но не изверуюсь, мыслями стиснутый

          тесными,

нет, не изверуюсь, нет, не изверуюсь

          Реже – но

буду стучать к Тебе, дикий, взъерошенный,

          бешеный,

буду хулить Тебя, чтоб Ты откликнулся

          песнями!

1915

А мы убежим!

Да опять, единственное трижды,

ты прекрасно, меткое лицо,

на откосе сердца человечья выжди,

похвались неведомой красой…

Дней перетасованные карты

лягут снова веерами вер.

Обратив ладонью легкий шар,

ты вздохнешь над северною ширью.

А когда твои апрели стихнут

крыльями снежин,

чтобы вечно не встречаться

ни друзьям, ни домочадцам,

задохнувши прежней прелести,

мы из мира убежим!

1915

Объявление

Я запретил бы «Продажу овса и сена»…

Ведь это пахнет убийством Отца и Сына?

А если сердце к тревогам улиц пребудет глухо,

руби мне, грохот, руби мне глупое, глухое ухо!

Буквы сигают, как блохи,

облепили беленькую страничку.

Ум, имеющий привычку,

притянул сухие крохи.

Странноприимный дом для ветра,

или гостиницы весны –

вот что должно рассыпать щедро

по рынкам выросшей страны.

1915

Жалость

Капкан для ловли блох…

Кто его выдумал?

Может быть «Бог»,

которого я не видывал.

. . . . . . . . . .

Любовники – стройные – длинные – цапли

Главное: – ноги – глаза и талия!

Если ж слез наливались капли –

их сушила неувиденная Италия.

Высокая, тоненькая, с усиками,

очень похожая на букву У,

с пальцами узенькими –

 Лусенька.

 Ау!

Капкан для ловли блох –

Бог?

1915

Осада неба

Богдану

Сердец отчаянная Троя

не размела времен пожар еще.

Не изгибайте в диком строе,

вперед, вперед, вперед, товарищи!

Эй, эй! Один склоняет веки,

хватая день губами мертвыми.

Взвивайте горы, грозы, реки –

он наш, он наш, он вечно горд вами!

Эй, эй! Он брат нам, брат нам, брат нам!

Его, его земель и прав длина…

Не будет здесь на ветре ратном

его дыханье окровавлено.

Увидите: на море это,

на сухопутье и на воздухе!

Такая ль воля – не допета,

пути ль не стало этой поступи?..

Гляди, гляди больней и зорче,

еще, еще на мир очуй!

Мы бьем, мы бьем по кольцам корчей,

идем, идем к тебе на выручу!

1915

Пожар на барже

(Пример материализации словообраза)

Мы издали увидели

вещающий тоску,

взлетевший со «Святителя»

раскутанный лоскут.

Матросов смытыми клеймами

играют влажные волн ямы.

«Великомученик Пантелеймон»

исписан синими молниями.

Стал еще святее, надев ушкуй,

золотой косматый венок.

Ветер вертит огонь, как девушку,

у ее задыхаясь ног.

Последней водой лелеемый,

в половине четвертого,

падает «Пантелеймон»,

мачты медленно перевертывая.

1915

Выбито на ветре!

Совпадение наглядной (начертательной) доказательности корня со звучарью: звук Б, повторенный в корне ЛЫБ, дает зрительное впечатление вздымающихся над строками волн[2].

Пароход «Херсон». Апрель 1915 года

Днепор! Кипящие пясти!

Черноморец! В темную бороду!

Впутал! И рвешь на части!