Избранное - [2]

В 1934 году издательством «Деноэль» выпущены в свет «Базельские колокола», а два года спустя — «Богатые кварталы». «Пассажиры империала» завершались тревожным августом 1939 года, когда Арагон, редактор запрещенной правительством «Се суар», был вынужден скрываться у друзей в посольстве Чили. Дописав последнюю часть «Пассажиров», он направил рукопись одновременно в редакцию журнала «Нувель ревю франсез» и своему американскому издателю Ханне Джозефсон. В 1941 году роман появился в США под названием «Когда век был молод». Со значительными купюрами, сделанными немецкой цензурой, этот роман увидел свет и на родине, во Франции, в 1942 году, но сразу же был конфискован. Во время оккупации, в подполье, писатель приступает к работе над следующей книгой своего цикла — романом «Орельен», вышедшим после Освобождения, в 1944 году. Первые листки, которым суждено было стать зачином завершающего романа цикла — «Коммунисты», — легли в походный чемоданчик Арагона осенью 1941 года: очерковые наброски о территориальных рабочих полках, куда собирали «неблагонадежных», об отступлении армии, об эвакуации Парижа.

В «Реальном мире» перед читателем проходят десятилетия, приведшие к первой мировой войне. Скандальная панамская афера, Франция приступает к кровопролитному покорению Северной Африки. Третью республику лихорадит дело Дрейфуса, лидеры реакции вынуждены менять тактику: наступление на демократические свободы ведется под флагом радикальных и социалистических лозунгов. Первая мировая война угрожала героям «Реального мира», вторая мировая — его читателям. В 1934 году исполнилось двадцать лет с начала первой мировой войны. О кровавых уроках напомнили трудящимся «Юманите», журналы «Коммюн», «Вандреди», посвятив трагической дате специальные номера. «Юманите» печатала в эти дни на своих полосах «Огонь» Барбюса, редакция газеты подготовила сборник «Двадцать лет спустя». Арагон в одноименной статье писал 6 августа: «В доме повешенного не говорят о веревке. Сие изречение, видно, стало лозунгом фашистской буржуазии в дни двадцатилетней годовщины с начала войны. В тот момент, когда господствующий класс стыдится прошлого и пытается молчанием скрыть правду истории, пролетариат… должен знать сам и рассказывать всем правду о войне, ее зарождении и целях, историю борьбы против войны — до, во время и после кровавой бойни 1914–1918 годов».

Романы 30-х годов отражают сложность взаимоотношений между классами. В центре — судьба интеллигента, бунтующего против нравов буржуазно-мещанской среды. Благодаря ироническому подтексту буржуазной морали постоянно противопоставляется концепция доверия и любви к человеку. Сначала ее воплощает герой-интеллигент — столкновение искреннего, тонко чувствующего индивидуума с черствым, меркантильным обществом было и раньше традиционным сюжетным узлом классического французского романа. Арагон, художник XX столетия, принимая новые этические критерии, решает традиционную проблему иначе. От главы к главе, по мере углубления конфликта интеллигента с обществом, крепнет ощущение, что не такому герою суждено стать выразителем гуманистической морали. Когда измученный непрестанным маскарадом цинизма герой приближается к трагическому выводу: «все лживо и отвратительно в этом мире», он уже перестает воплощать идеал чистоты. Повествование развивается через двухстепенное отрицание: герой-индивидуалист судит окружающее общество, а параллельно в произведении идет суд над этим «судьей», развенчание бунтаря-одиночки.

Резкие колебания света и тени, быстрая смена картин, неожиданные сопоставления, соседство разностильных метафор — рисунок, характерный и для «Анисе», и для «Богатых кварталов». Однако подтекст контрастных зарисовок уже существенно меняется: вместо желания удивить — «мысль о глубоких водоразделах, существующих между французами, и желание вместе с ними найти способ уничтожить такие водоразделы», как пояснил Арагон, принимая премию Ренодо, присужденную за роман «Богатые кварталы».

Сравнив, например, стилевой рисунок первых страниц «Богатых кварталов» и части «Оперный проезд» «Парижского крестьянина», обнаружить сходство нетрудно. «Арагон сохранил от раннего периода, пожалуй, именно свободу стиля, делающую его неподражаемым», — пишет Юбер Жюен в своей книге об Арагоне. Как и на заре творчества, писатель любит броскую, нестертую метафору, неожиданный образ; молодой Арагон негодовал: почему говорят «золотистая, как пшеница»? Ему казалось убедительнее «золотистая, как безумие, как небо, как усталость, как поцелуй» («Парижский крестьянин»). И в «Богатых кварталах» появляются «волосы тяжелые, как закат солнца», «светлые, как смех, зубы».

При всей похожести стиля непохожим остается смысловое звучание общего контекста произведения. У молодого Арагона неожиданные метафоры нанизаны одна на другую, создавая орнамент причудливый и часто претенциозный. В «Реальном мире» яркие, свежие образы не утомляют глаз, ибо художественно оправданны, они тут не самоцель. От 20-х к 30-м годам стиль Арагона эволюционировал к строгости, чистоте, большей смысловой насыщенности слова при отказе от внешней эффектности, но отнюдь не к приглушению экспрессии. В лирико-публицистических отступлениях автора появляются звонкие ноты революционной романтики, придающие романному жанру возвышенную поэтичность. Главы, посвященные, например, Жоресу, Кларе Цеткин или антивоенному митингу, — это настоящие стихотворения в прозе; голоса Арагона-поэта, Арагона-романиста и Арагона-публициста и оратора здесь нераздельны.