Избранное - [88]

Минут через пять N-can понесла во флигель пузырь со льдом. А вдруг Сэйтаро там нет, вдруг он умер? Вот какая мысль пришла N-сан в голову. Но, войдя во флигель, она увидела, что Сэйтаро тихо спит при свете ночника. Лицо его было по-прежнему прозрачно-белым.

Казалось, на него легла тень заполонившего весь сад хвоща.

— Давайте снимем пузырь.— Когда N-сан говорила это, у нее было такое ощущение, будто кто-то стоит у, нее за спиной.

* * *

N-сан закончила свой рассказ, и я, глядя ей в лицо, спросил с некоторым злорадством:

— Сэйтаро... Вы его, наверно, любили?

— Да, любила.

N-сан ответила с неожиданной для меня чистосердечностью.

1926, сентябрь

Послесловие. Творческий путь Акутагавы Рюноскэ

Творчество Акутагавы Рюноскэ — одно из наиболее сложных, противоречивых, но и чрезвычайно интересных явлений в японской литературе XX века. Он вышел на литературную арену, когда современное ему японское общество дискредитировало себя. Он уже видел и истоки социального зла, и острые конфликты своего времени, и невозможность их преодоления при существующих общественных отношениях. Это и определяло гуманистический пафос его творчества.

Акутагава — один из родоначальников современной японской литературы. Именно его творчество способствовало тому, что японская литература влилась в общий поток мировой. Влияние его на японских писателей огромно. Признают они это или нет, но вряд ли можно сомневаться, что так, как писали до него, писать после него уже было немыслимо; так, как понимали реализм до него, понимать после него было уже нельзя. И в первую очередь потому, что Акутагава слил достижения национальной культуры и мировой в монолитный сплав, что и определило качественный скачок современной японской литературы. Именно поэтому правильно понять и оценить творческие позиции Акутагавы — значит правильно понять и основные направления развития японской литературы XX века.

Прочно оставаясь на национальной почве, он смог воспринять достижения мировой культуры, причем не эпигонски, не эклектически, а творчески, глубоко осмыслив их. Особенно большое влияние оказала на него русская литература. «Среди всей современной иностранной литературы,— писал он в предисловии к русскому изданию своих новелл, впрочем, так и не увидевшему свет,— нет такой, которая оказала бы на японских писателей и читательские слои большее влияние, чем русская. Даже молодежь, незнакомая с японской классикой, знает произведения Толстого, Достоевского, Тургенева, Чехова. Из одного этого ясно, насколько нам, японцам, близка Россия... Пишет это японец, который считает ваших Наташу и Соню своими сестрами». Можно ли после этого удивляться, что поэтика Чехова оказалась столь близка Акутагаве, а внешний облик героя «Бататовой каши» буквально «списан» с гоголевского Акакия Акакиевича?

Акутагава жил в чрезвычайно сложный период японской истории. В период, когда ломались старые и нарождались новые представления, новые идейные течения. Видимо, этим можно объяснить тот факт, что творчество Акутагавы далеко не всеми, даже весьма дальновидными и искушенными, критиками понималось верно. Ему приписывалось многое, в чем он не был грешен, перечеркивались и многие его достижения.

Об Акутагаве в японской критической литературе сложилось немало легенд. Одна, наиболее стойкая: Акутагава — поборник чистого искусства, писатель, стоявший в стороне от жизни. Случайное замечание, оброненное в молодости, служит чуть ли не определяющим в понимании его творческой позиции. «Жизнь человека не стоит и строки Бодлера»,— сказал как-то юный Акутагава, увлеченный «Цветами зла», и эти его слова без конца повторяются, чтобы доказать, что для Акутагавы искусство господствует над жизнью. При этом игнорируется вся творческая практика писателя. «Существует вульгарная точка зрения,— писал позднее Акутагава,— что литература не связана с политикой. Это неверно. Скорее можно сказать, что особенность литературы состоит как раз в том, что она существует благодаря возможности быть связанной с политикой». Можно привести и такое его высказывание: «Искусство для искусства — во всяком случае, искусство для искусства, когда речь идет о художественном творчестве, может вызвать лишь зевоту».

Общественная пассивность — вот что лежит за идеей чистого искусства, убежденностью, что служение искусству — высшая форма деятельности для творческой личности. Отвергая подобную позицию в отношении искусства, Акутагава тем самым отвергал и общественную пассивность. Это утверждение отнюдь не противоречит тому, что целью Акутагавы всегда было создание произведений высокого искусства. Как известно, Л. Н. Толстой предполагал издание журнала, который, по его мысли, должен бил объединить людей, верящих «в самостоятельность и вечность искусства». Но это, разумеется, не означало приверженности Толстого к теории искусства для искусства.

Но, однажды родившись, легенда об Акутагаве как стороннике искусства для искусства продолжает существовать. Действительно, Акутагава — писатель достаточно сложный, и путь его в литературе но прост. Но наметить основную линию его движения можно. Начав с новелл об эгоизме человека, с критики несовершенства человека, он перешел к критике социальной несправедливости и, наконец, к критике буржуазного общества в целом. В «Словах пигмея», своем итоговом произведении, он писал: «Уничтожить рабство — значит уничтожить рабское сознание. Но нашему обществу без рабского сознания не просуществовать и дня».