Избранник - [61]

— Мир убивает нас, — сказал он тихо. — Ах, как же мир убивает нас.

Мы сидели в его кабинете. Мы с Дэнни — на стульях, он — в своем кресле с прямой спинкой. Его лицо перерезали страдальческие морщины. Легонько раскачиваясь взад и вперед, он тихо, напевно рассказывал нам о своей молодости в России, об еврейских общинах в Польше, Литве, России, Германии и Венгрии, обратившихся ныне в кучи пепла и костей. Мы с Дэнни молча слушали. Дэнни был бледен, он казался напряженным и рассеянным. Он беспрестанно теребил свой пейс и часто моргал.

— Как же мир пьет нашу кровь… Как же мир заставляет нас страдать. Такова воля Всевышнего. Мы должны принять Его волю.

Он надолго замолчал. Потом поднял глаза и тихо добавил:

— Царь Вселенной, как Ты мог допустить такое?

Вопрос повис в воздухе как крик боли. Дэнни не мог меня провожать на этот раз, у него было слишком много уроков, так что я дошел до дома один. Отец слушал радио в своей комнате. Он был в пижаме и в маленькой черной кипе. Диктор говорил про Объединенные Нации. Я сел и тоже стал слушать. Когда выпуск новостей закончился, отец выключил радио и взглянул на меня.

— Как рабби Сендерс? — спросил он тихо.

Я рассказал отцу, о чем рабби говорил с нами.

Отец медленно кивнул. Он был бледен и худ. Кожа на руках и на лице пожелтела, как пергамент.

— Рабби Сендерс спросил у Бога, как Он мог допустить что-то подобное.

Отец взглянул на меня, глаза его потемнели.

— И Бог — ответил???

В голосе его была странная горечь.

Я ничего не сказал.

— Бог ответил ему, Рувим? — повторил отец свой вопрос тем же странным голосом.

— Рабби Сендерс сказал, что это Господня воля. Мы должны принимать Господню волю, вот что он сказал.

Отец задумался.

— Рабби Сендерс сказал, что это Господня воля… — повторил он.

Я кивнул.

— Тебя устраивает такой ответ, Рувим?

— Нет.

Он снова моргнул, и, когда он заговорил, голос его стал мягок, горечь ушла из него.

— Меня тоже не устраивает такой ответ, Рувим. Совсем не устраивает. Мы не можем ждать ответа от Господа. Если ответ существует, мы должны получить его сами.

Я сидел тихо.

— Шесть миллионов убитых, — продолжал он негромко. — Это непостижимо. Это приобретет смысл, только если мы сами дадим этому смысл. Мы не можем ждать ответа Господа.

Он откинулся на подушку и уставился в потолок.

— В мире осталось только одно еврейство. Это мы — американское еврейство. На нас легла колоссальная ответственность. Мы должны возместить утерянные богатства.

Он захрипел и закашлялся. Потом надолго замолчал. И продолжил, прикрыв глаза:

— Теперь нам понадобятся учителя и раввины, чтобы вести за собой людей.

Он открыл глаза и взглянул на меня:

— Еврейский мир изменился.

Голос его упал почти до шепота.

— Безумец порушил наши сокровища. Если мы не восполним их здесь, в Америке, то исчезнем как народ.

Потом снова закрыл глаза и замолчал.

Мой отец долго выздоравливал и только в конце мая смог вернуться к преподаванию.

Через два дня после моего годового экзамена у него случился инфаркт. Скорая увезла его в Бруклинскую мемориальную больницу, и там его поместили в двухместную палату этажом ниже моей глазной палаты.

В первые несколько кошмарных дней слепой паники, когда я просто ничего не соображал, за мной присматривала Маня. А потом позвонил рабби Сендерс и предложил пожить в его доме, пока мой отец не поправится. Как я могу жить на попечении одной только экономки? — сказал он. Не могу же я оставаться в квартире один на ночь. А вдруг, оброни Господь, что случится? Это ужасно для мальчика моего возраста — оставаться одному. Они могут поставить в комнату Дэнни еще одну кровать, и я буду спать там. Когда я рассказал об этом отцу, он сказал, что будет мудро принять приглашение. И велел передать рабби Сендерсу, что он очень благодарен за такую доброту.

Первого июля я собрал чемодан и на такси отправился к рабби Сендерсу. Меня поселили в комнате Дэнни.

Глава двенадцатая

С того дня, когда я переступил порог дома рабби Сендерса, и до того дня, когда мы с отцом отправились в наш домик у Пикскилла, где он должен был набраться сил, я был принят в семье Дэнни как родной. Мать, которой из-за слабого сердца приходилось часто отдыхать, всегда подкладывала добавки мне на тарелку. Сестра Дэнни, очень милая девочка (я обратил на это внимание еще при нашем знакомстве) с темными глазами, длинной черной косой и постоянно жестикулирующими руками, особенно когда она говорила, без конца подначивая нас и называя не иначе, как Давидом и Ионафаном[59]. Брат Дэнни, Леви, за столом по-прежнему ковырял вилкой в тарелке или слонялся по дому, как тень. А отец Дэнни был вечно молчалив и рассеян, его темные глаза смотрели отрешенно и задумчиво, словно были устремлены на море страданий, видимое ему одному. Он ходил согнувшись, как будто на плечах его лежала тяжелая ноша. Под глазами у него образовались темные круги, и порой за обеденным столом он неожиданно начинал плакать, вставал из-за стола и выходил на несколько минут из кухни, а потом возвращался и продолжал трапезу. Никто из домашних никогда не заговаривал с ним об этих неожиданных слезах. Я — тем более, хотя они чрезвычайно пугали и смущали меня.