Избранная проза - [44]

— А дальше что? — наседал я. — Почему он перестал к вам ходить?

— Дедушке пришлось отдать лошадь на бойню. Она вдруг заболела. У нее была вот такая опухоль. К несчастью, Понго пришел, когда живодер бил ее, загоняя в свой прицеп. У меня у самой было так скверно на душе… Знаешь, я ревела, в голос ревела. А Понго — тот просто был вне себя. Сперва он кинулся на живодера, тот несколько раз стегнул его недоуздком, тогда он бросился на деда. А дед тоже был не в себе, и Понго со всей силы наступил ему на ногу, я, правда, думаю, что он понял мальчишку. Но он никому не мог позволить наступать себе на ногу, тем более такому щенку. Он схватил Понго за воротник и вытолкал за ворота; то, что парень плюхнулся в лужу, было, наверно, случайно, но чего только не бывает, когда люди вне себя…

Вот именно! — подумал я. Сейчас уже пора создать ситуации, которые выведут персонажей из себя. И тем самым обнажится их душа, их подлинная суть.

— Это очень интересно, — сказал я с восхищением, — знаешь, как это интересно?

Она не поняла.

— Может быть, — произнесла она робко, — может быть, он простил дедушку.

Я улыбнулся. Какое невинное значение она придала моим восторженным уверениям. И я имел глупость сказать:

— Девочка, бывают интересы высшего порядка. Ты сейчас очень помогла мне найти выход, и дед твой уже не будет на положении статиста.

Она все никак не могла меня понять.

— Это, так сказать, подступы к идее, — втолковывал я, — из ряда вон выходящие обстоятельства, возникшие от угрозы предстоящего сноса, незаметно обостряют легкие противоречия до конфликтов большого масштаба.

Я вскочил и зашагал перед нею, взметая пыль.

— Пусть они только явятся, — кричал я, — все эти осмотрительные, вечно колеблющиеся люди, все взвешивающие на политических весах и все меряющие идеологическими мерками. Я потрясу их настоящей человеческой трагедией. Понго будет сниться им во сне, твой дед поднимет на смех все их страхи, а живодер будет невозмутимо делать свое дело.

— О чем ты говоришь?

— О пьесе, девочка моя. О моей пьесе, которую я напишу обо всех вас.

Она сидела очень прямо и неподвижно. Потом покачала головой, как будто хотела сказать «нет!» на все, что услышала. Наконец она тоже вскочила и бросилась вниз по лестнице. Я помчался за ней и поймал ее только у ограды.

— Там полиция, детка!

Она с неудовольствием стерпела мое прикосновение, но что ей еще оставалось? По почти невидной тропке мы добрались до двора, в котором стоял ее велосипед. Когда она уехала, даже не оглянувшись на меня, я опять почувствовал искушение броситься вдогонку. Но мужественно с ним справился.

19

Погруженный в свои мысли, добрел я до хутора. Идя по дороге между сосен, я перешагнул ту заветную черту между миром, покинутым всеми добрыми духами, и той его частью, где еще жили люди.

Здесь дрозды пели так, словно их пение обращено было к нам. Бесконечный стук молотка для отбивки кос так же мало нарушал сонную послеобеденную тишину, как карканье вороны. Возле освещенной солнцем стены дровяного сарая копошились в песке жирные куры. На одном из двух воротных столбов в ограде пивной спала кошка. И в господском доме открылось одно окно, глядящее на дорогу. Из него высовывалась Китти. Ее пышная грудь лежала на подоконнике.

Мне захотелось поболтать на солнышке.

— Чудесная погода, — сказал я.

— Да, чудесная, — с готовностью откликнулась она.

Голос у нее был такой же ленивый, как эта послеобеденная пора, и без всякой напористости. Более того, она даже немного подалась назад, чтобы бюст не был как на витрине.

Несмотря на спокойствие, с каким я пустился в этот жизненно необходимый пустяковый разговор, мой творческий дух продолжал неустанно трудиться, я прекрасно знал, что тут разыгрывается. Не роль, а мечта. Как страстно мечтала Китти о таких минутах: лежать грудью на подоконнике в окне солидного почтенного дома, а за ней чистая — ни пылинки! — гостиная или же аккуратно убранная, но еще теплая постель, а на дворе муж, человек, который выполняет свои обязательства и по отношению к ней тоже, а впереди на дороге сосед, который не прочь поговорить с ней обо всем на свете, но ни словечком не обмолвится о ее прошлом, об этой жизни с часто сменяющимися, пахнущими пивом парнями, которых выносить можно было, только самой изрядно выпив, о жизни, которую иной раз приходилось защищать, крича благим матом… Словом, такая роль будто создана для нее. Можно наконец всем показать, как говорится, товар лицом, пусть даже груди и лежат на подоконнике, и благопристойные привычки тоже не сразу приобретешь…

Я ободряюще улыбнулся Китти; мне не составило никакого труда подавить в себе желание познакомить ее с моим достаточно жестоким анализом, обратить ее внимание на скрежет ковшовой цепи в карьере, все ближе подбирающемся к хутору (потому что в этой тишине, конечно же, был слышен и скрежет!), или назвать составной частью легенды то душевное равновесие, которое, как ей казалось, она обрела. В конце концов, основное место в этой легенде занимала былая слава Бруно Кречмара, которую он гордо нес на своих широких, кажущихся такими надежными, плечах. И уж тем более ни слова о сомнительности этой славы.