Избранная проза и переписка - [30]

— Юрий, почему твоя жена всегда в лиловом, как артистка?

И нельзя было никому на свете объяснить, что у одного арендатора был управляющий, а у того — сыночек, пухлый блондин, что один только ему лиловый цвет нравился. Пролетел этот блондин на пятнистой страшной лошади у березок вечерком и бросил, громко дыша от волнения, на Зиночкину косу и книгу ветку персидской сирени и сказал, нагибаясь:

— Вы сама, как сирень.

Зиночка уже была невестой, и что она могла против мужчин, сидящих на террасе и обсуждающих ее судьбу шепотом?

Пятнистую лошадь привязали вместе к бузине (он один не мог, дрожали руки) и посидели рядом на холмике, что потом оказался муравейником. Ничего, ничего не было плохого в их, единственном на всю жизнь, разговоре, но Зиночка плакала от счастья ужасно, вспоминая этот разговор до конца своих дней… Пятнистая лошадь (бракованная стерва, — говорил про нее арендатор) стояла у березы, не пасясь, и смотрела вдаль, перебирая белыми ресницами и губами. Она вздыхала шумно, и в ее вздохах тонули вздохи Зиночки. Зиночка показалась Жоржу безжалостной.

— Ах, вы безжалостны, — говорил он.

— А что вы последнее читали? — спрашивала Зиночка. — Я читаю только стихи.

У него была бархатная куртка в цветочной желтой пыли и старый гимназический пояс с гербом. В гимназии, которую он окончил в Звенигороде, три года назад, было ему тяжело и одиноко, там были грубые мальчики. А он был нежный и скромный, розовый, и волосы его на затылке шли лунным лучиком.

— В августе еду выбирать карьеру, — шептал Жорж, скрывая, что присмотрена ему на Волге немка-невеста, дурочка, судя по фотографии.

Они попрощались после того, как Зиночка ахнула и вскочила с муравейника, она смеялась и была цветущей и твердой, как накрахмаленная, била веткой по платью, выбивая муравьев, и уже несколько сильных мужских голосов звали ее ужинать (среди привычных голосов различался голос жениха). И чего было Зиночке смеяться, когда тут-то и расходилась она навеки с единственной своею, с душой понимающей любовью? И тогда ей, дурочке, казалось, что этот разговор все равно повторятся как-нибудь, когда-нибудь, обязательно, и даже если только через сто лет это случится — сто лет прождать можно, зная наверное, что где-то рядом с неправильной, навязанной жизнью скачет пятнистая, страшная, но добрая, по существу, лошадь с белыми губами, неся сконфуженного и взволнованного любовью всадника, ломающего на ходу, по палисадникам, сирень. И долго еще, почти до рождения сына, утешал этот мираж Зиночку. Иногда, если мечтала она летом, липовая ветка превращалась в огромную пышную и литую, как аптечный колпачок, мальву, если осенью — то в темную, как химические чернила, астру, муравьи иногда были пчелами, иногда просто комарами, и неизменно разводили влюбленных на границе обрыва, на полшага от земного счастья, на самой границе райского.

Всадника знали Жоржем, и потому после запрещенного свекровью Егорушки Зиночка назвала мужа Жоржем. Конечно, и это не разрешили. Но начали уже в Зиночке зарождаться упрямство и принципиальность, и со свекровью она не поладила вовсе. Но если бы беспристрастно рассудить, кто кого больше заедал впоследствии, Зиночка или свекровь, то нужно было бы признать, что Зиночкин тихий нуд и опущенные руки были хуже румянца гнева и выкрикиваний свекрови.

Года три так прошло черт знает в какой тоске и безделье, за спорами об именах, даже крестьяне не бунтовали у них в уезде ни разу. И все еще была похожа Зиночка на девушку, ожидающую в родительском захолустном именьице заезжего счастья.

Умерла свекровь, намекая, что ее доехала Зиночка своим бесплодием и ленью, и, как назло покойнице, спустя год родился Георгий, и только порозовела Зиночка, пополнела и начала хлопотать, конечно без большого толку, но все же — цесарок там накормить, индюшат, сына, как выяснилось, что Георгий — болезненный и требует ухода дни и ночи. Отец говорил, что Георгий здоров, и с четырех лет сажал на лошадь. Зиночка плакала, глядя на бледного, большеголового Георгия в пикейной кофте с широким воротничком, зачарованно, как с края пропасти, глядящего с шеи лошади вниз.

Ходил к Георгию учитель из сельской школы с огромной черной шевелюрой и нехорошими, без блеска, глазами, намекал, если его оставляли пить чай, что нужно бы изучать украинский язык, и потом уезжал на велосипеде в соседнее село, вез за спиной гармонику, скрывающую, вероятно, крылья любви, потому что как на такой безлошадной дряни можно было ездить (вопрос няньки).

Скучно было мужу Зиночки с Зиночкой. Ах, проморгал он тоже румяную Элю в матроске из уездного города, дочь исправника, а ведь даже обхаживал в свое время с намеками, что совместно можно сахарный заводик поставить…

Грянули солдаты сапогами об ободки телег, подперли козырьки чубами, поехали на вокзал, написали мужу Зиночки забытые полковые товарищи, уехал муж Зиночки, и никто не сажал больше дрожащего Гошку на лошадь. А звали единственного сына Зиночки Гошкой из принципа. Окрестила его так нянька, и Зиночка, споря с ней, не переменила и сама отчетливо произносила «Георгий», хоти можно было вполне вернуться к Егорушке, и казалось ей, что, конечно же, у няньки должен быть, как у всякого человека, свой взгляд на это имя.