Избавление от КГБ - [46]

В один из первых дней моего пребывания на Лубянке по вопросу о Гордиевских ко мне обратился посол Великобритании сэр Брейтвейт. Я написал на его обращении резолюцию: «Прошу решить положительно».

На это моментально получил отписку, что это, мол, невозможно, так у нас все разведчики разбегутся. Я был лучшего мнения о наших разведчиках и настоял на своем решении. Семья Гордиевских выехала в Англию.

Одной из главных опор, на которых держался старый КГБ, была слабая информированность людей о его работе. Все, что касалось Комитета, было тайной за семью печатями, и это скрывало и преступные действия, и порой столь же преступное бездействие. В свете гласности КГБ было неуютно, он не привык считаться с общественным мнением. Конечно, далеко не все стороны деятельности спецслужб могут являться достоянием гласности, но граждане-налогоплательщики имеют право знать, на что расходуются бюджетные средства. 2 октября я подписал приказ, обязывающий регулярно информировать общественность о деятельности органов госбезопасности. В тех случаях, когда сведения имели гриф секретности, но их публикация являлась оправданной и целесообразной, предписывалось в установленном порядке решать вопрос о рассекречивании таких сведений. Было приказано оказывать всемерную помощь органам власти и управления, общественным организациям и гражданам в использовании архивных материалов органов госбезопасности для выяснения истинных обстоятельств прошлого, восстановления доброго имени незаконно репрессированных.

Я и сам старался, как мог, доводить до сведения общественности информацию о деятельности спецслужб, об основных направлениях их реформы. Не думаю, чтобы какой-либо Председатель КГБ в прошлом, даже проработавший много лет, столько раз встречался с представителями средств массовой информации. В моем кабинете побывали корреспонденты ТАСС, Интерфакса, «Известий», «Независимой газеты», «Московских новостей», «Комсомольской правды», «Труда», «Рабочей трибуны», «Красной звезды», «Совершенно секретно», «Правды», «Московской правды»; журналисты из США, Японии, Швеции, ФРГ, Дании; команды тележурналистов из «Вестей» Российского телевидения, «ТВ-информ» Центрального телевидения, «Пятого колеса», американских «Си-би-эс», «Эй-би-си» и «Си-эн-эн», английской «Би-би-си», французской «Т-эф-1», шведского телевидения. Думаю, еще не всех вспомнил.

А еще я хотел бы принести извинения тем десяткам журналистов, просьбы которых об интервью я так и не успел выполнить.

Внутри Комитета мои выступления в прессе воспринимались как острый нож. В октябре группа анонимных «офицеров КГБ» выступила в «Российской газете» с заявлением, в котором в числе прочего мне инкриминировалась «влюбленность в масс-медиа».

С анонимами не спорят. Это обязанность любого руководителя — сотрудничать со средствами массовой информации. Кроме того, это и большой труд, и нервные перегрузки. Да и учесть надо, какое было это время после путча. Но действительно грешен — люблю общаться с умными людьми, и кто виноват, что среди журналистов их больше, чем среди нашего брата.

Встреч, интервью действительно было много. Но нередко я имел возможность убедиться, что даже журналисты, пишущие о КГБ, имели далеко не полное представление о шедших в нем преобразованиях. Что уж говорить об остальных людях, имеющих полное право на информацию. И о тех журналистах, которые встреч со мной не искали, но дезинформацию черпали «из компетентных источников».

За четыре месяца работы в госбезопасности я встречался со многими людьми. Особый отпечаток в памяти оставили беседы с теми, кто в прежние годы вступил в конфликт с КГБ, пострадал от него. Не могу сказать, что я чувствовал какую-то личную ответственность за беззакония прошедших лет. Однако порой трудно было избавиться от ощущения вины перед теми, кто самоотверженно боролся тогда, когда подавляющее большинство людей, и я в том числе, продолжали плыть по течению.

Незабываемы встречи с Еленой Боннэр, вдовой академика Сахарова, разделившей с ним и годы преследований, и горьковский плен. К своему стыду, я даже не знал всего о той мужественной борьбе за человеческое достоинство, которую вела Елена Георгиевна вместе со своими, по нашим союзным масштабам, не очень многочисленными соратниками — людьми совести (для нас «диссидентами»). Ее, человека исключительной интеллигентности, врожденной порядочности, тяготы беспричинных опалы и изгнания не только не ожесточили, но сделали еще более чувствительной к любой неправде, несправедливости. Чем мог, я старался оказать ей поддержку. Искали документы об Андрее Дмитриевиче, о других близких ей людях, которых не обошел жернов преследований старого режима.

Генерал Олег Калугин, уже в годы перестройки лишенный воинского звания, пенсии за то, что осмелился честно рассказать о порядках и нравах, царивших в КГБ. Он один из первых попросил о встрече, и в дальнейшем откровенные разговоры с ним немало помогли мне в работе по реформированию Комитета. Калугин был полностью восстановлен в своих правах.

Интересной была встреча с Владимиром Буковским, своеобразным символом советского диссидентства. Около десяти лет провел в психиатрических лечебницах, тюрьмах, лагерях за выступления в защиту Даниэля, Синявского, Гинзбурга, Галанскова, за предание гласности материалов о политических злоупотреблениях в психиатрии, пока его не обменяли на лидера чилийских коммунистов Луиса Корвалана.