Из зимы в лето - [31]

«Добро пожаловать в нашу Палестину, мистер Козлов, — ощерился седой генерал. — Слава Аллаху, мы поменялись ролями. Теперь я буду рад с тобой подискутировать, на правах оккупанта твоего народа, как некогда ты снисходил к нам, арабам, в оккупированной сионистами Палестине. Добро пожаловать, мисс Кэт. Фарук аш-Хара позаботится о вашей безопасности в своей стране!» «Вот это другой разговор, — улыбнулась Катя, подавая ему руку. — Мы не забудем вашего гостеприимства, генерал. И если вы, с вашей дочерью, когда-нибудь приедете к нам в Израиль из своего Египта, то мой папа, еврейский генерал Дани Коэн, будет вас опекать, идет? Только… я очень сомневаюсь, что вы решитесь сюда вернуться даже и туристом. И ваши дети. И ваши внуки, мистер Фарид…» «Фарук, с вашего позволения… Аллах благосклонен к пустым мечтателям. Ибо что остается униженным и изгнанным, как не мечтать?..»

2.

Да… Это была действительно уже давно Палестина, а не Израиль… Страна, битком набитая сбежавшимися со всей Африки и Азии на дележку еврейского добра «беженцами». Фарук оказался прав. Это давно был и не Ерушалаим шель заhав — золотой Иерусалим, а грязный, кишащий толпами нищих бездельников и бесстрашными даже днем крысами Эль-Кудс, еще одно позорное пятно на карте третьего мира. Даже мечеть на Храмовой горе не сияла куполом, как в чужом ей Израиле. «Шлем оккупанта», как называли этот купол правые, облупился и потускнел без ухода. Прохожие кидались к респектабельным иностранцам с предложением услуг и товаров. Катю они, казалось, прямо обожествляли — она пользовалась всеобщим поклонением и восхищением. Со всех сторон сияли улыбки. На фоне ее пышных золотых волос подозрительного Дани вообще не замечали. В толпах встречались и евреи-ортодоксы в своем неизменном черном одеянии и с полузабытой суетливой походкой, которая так смешила Дани и над которой охотно потешались у них дома — смотрите, как они спешат побездельничать. Теперь эти жалкие фигуры среди арабов казались ему умилительными и трогательными.

Катя положила десять долларов в руку нищего старика в черной кипе, сидевшего с кружкой и тихо спросила на иврите, как пройти к Западной стене. Нищий вздрогнул, затравленно оглянулся, подозрительно осмотрел с головы до ног подчеркнуто скромно одетую девушку и едва слышно спросил на иврите: «Откуда вы?» «Из Советского Союза,»- ответил Дани. «Вы раньше… жили здесь?» «Я жил в Хайфе, на Кармеле.» «И давно вы не были в Палестине?» «Я не был в Израиле восемнадцать лет…» «С последнего Девятого Ава, с самой Катастрофы Третьего Храма, — кивнул старик. — Тогда вы не знаете, что к Стене разрешается подход только иностранцам. Мы не можем даже вложить петек между камнями и коснуться рукой нашей святыни. Нам выделен «балкончик с видом на заборчик», как издевательски называют эту площадку арабские журналисты. «Заборчик»… Дани вспомнил, что и независимый и победоносный Израиле предоставил евреям только чудом уцелевшую в веках Западную стену Храма, сохранив собственно святую прежде всего для евреев, их Храмовую гору за арабами, чтобы не оскорбить мусульман, не говоря уж о том, чтобы снести некогда возведенные на ней постройки утвержаюшие ислам на некогда святой для евреев оскверненной горе. Всегда так поступали все на свете победители. Все, кроме вооруженных самым мощным оружием и самой умелой в этом углу мира армией евреев с вечным галутом в своих душах… Если мы вернемся, в тысячный раз подумал Дани, мы не будем больше оглядываться ни на кого. Дооглядывались, доделикатничались…

«Так нам можно подойти к Стене?» «Конечно… Вы же иностранцы, русские. После событий на Балканах и тех клыков, что ваша страна показала на Тихом океане, у арабов проснулось былое уважение к русским. Они ценят силу. А уж такую силу, что проявили ваши сербы, просто обожают… Скажите, адони, — вдруг умоляюще коснулся он сухой дрожащей рукой пиджака Дани, на котором сияла чужая для его народа награда, — правда ли, что вы, евреи, сбежавшие в Россию, не забыли нас… Не передать, как нам тут плохо. За любую провинность, по любому навету нас бросают в вонючие ямы-тюрьмы, секут плетьми, отрубают руку, обвиняя в воровстве… У нас нет еврейских школ для наших детей, нашей молодежи закрыт доступ даже в те жалкие университеты, которые сохранились на месте наших. Нам уже пятнадцать лет запрещают выезжать из страны и разговаривать с иностранцами. Видите, как на нас смотрит тот полицейский? Меня могут снова высечь за то, что я жалуюсь вам… Он просто скажет, что слышал то-то и то-то, а никто у меня даже и не спросит, говорил ли я что-нибудь незаконное… Скажите мне, правда ли, что вы попросите у русских оружие для нашего подполья и поможете вернуть нам наш Израиль? Вы, я вижу, не забыли…» «Пусть отсохнет моя правая рука, если я забуду тебя, Ерушалаим» — тихо сказал Дани, а Катя серьезно и торжественно повторила фразу на чистом иврите. «Бахура не гойка?» — поразился старик. «Это моя дочь, адони, — с гордостью сказал Дани. — Она воспитана надлежащим образом.»

«Тогда у меня к вам огромная просьба, гэверет, — заторопился старик. — Я приготовил записку, петек, и прошу всех туристов вложить его между камней… только вложить… Мужчины боятся — их могут за это выслать, а за женщинами там просто не следят потому, что нам под страхом смерти запрещается вообще обращаться к иностранкам…» «Давайте, — протянула руку Катя. — Я никого не боюсь. Я же тут с