«Что мы с тобой творим, Арик?.. Ведь это то же самое, что сесть за руль автомобиля посреди оживленной улицы без знания правил и навыков… Давай остановимся. Плюнь. Зарабатываешь ты «санрайдером», а я никайоном-уборкой. Нам пока хватает. От добра добра не ищут…» «А по-моему, ничего страшного мне не грозит. Яодет по рекомендации работника театрального музея. Говорю в принципе на том же языке, что мы читаем у Пушкина и Гоголя, разве что с акцентом. Так ведь каких только акцентов не было в многонациональной империи тех времен! Ты сама говорила, что нереализуемый талант сжигает. Если мое открытие никому не нужно, пусть оно приносит доход хоть моей семье. А риск? Любое новшество кто-то когда-то все равно должен испытать первым. Почему не рисковать самому изобретателю? И, наконец, мы уже приехали, специально прилетели в Санкт… как его там — Ленинград, квартиру эту сняли, потратили кучу денег. Что же, возвращаться в Израиль? И испытывать там, ни слова не зная по-турецки?»
«А вдруг в этой комнате, откуда ты сейчас… ну, конверсируешься, кто-то окажется? Дом наверняка перестраивался за 175 лет много раз и имеет другую планировку. На том месте, где ты стоишь как раз могла быть стена. Арик, ты же можешь тут же просто погибнуть…»
«Вот тут ты права, Жанна, — сказал Арон. — Конверсироваться надо на заведомо пустом пространстве тех времен. И ночью, чтобы никого там не испугать. Пожалуй, лучше всего подходит бывшая площадь Мира. Мы станем за автовокзалом. Там в наши с тобой времена никогда не было ночью прохожих… В прошлом же на Сенной был базар. Ночью, тем более в будни, он должен быть пуст… Я где-нибудь отсижусь до утра, а потом пройдусь по лавкам и попробую обменять эти часы, авторучки и плееры на золото… А золото — здесь или у нас на доллары. Рискнем?»
* * *
«Действительно темно и ни души… Знаешь, на этой… Сенной площади конца 20 века ночью появляться не менее опасно, чем конверсироваться… В отличие от Израиля, тут, говорят, ходить ночью не рекомендуется.» «А жить с таким изобретением и без лишних денег рекомендуется?» «Арик, я с тобой. Я тоже хочу увидеть живого Пушкина…» «Мне не до Пушкина, Жанночка. Меня интересуют только деньги из моих мозгов. И при этом не рисковать, по крайней мере, тобой.» «Ага, значит, риск все-таки есть?» «Конечно. В нормальном обществе к подобной экспедиции вместо такого дилетанта годами готовили бы профессионального разведчика. С легендой, каким-то достоверным диалектом той эпохи, документами, наконец…» «Вот. А у тебя, кроме типично еврейской физиономии и твоего прекрасного роста, ничего нет. Тебя могут повязать попросту за то, что ты проник в столицу без разрешения — из-за черты оседлости…» «А я снова сбегу обратно. Пусть ловят…» «Я тут с ума сойду от страха в ожидании твоего возвращения… Будь осторожен, Арончик!.. И чуть что — немедленно обратно в наше измерение…» «Без золота?.. Вот что, ты подожди меня здесь час, замри на этой скамейке и не высовывайся. А потом спокойно иди спать. Если я сразу не вернулся, значит все в порядке, я сублимировался. Вернусь не позже, чем завтра вечером.» «А если ты вообще никогда?..» «А вот тогда ты и поплачешь. Пока же оснований нет никаких.»
* * *
«Ну, что? — кинулась Жанна к внезапно возникшей из подворотни родной долговязой фигуре в театральном наряде российского мастерового.
Арон затравленно оглянулся и кинулся к баулу с обычной одеждой. Говорить он не мог, беспомощно открывая рот и икая. Он стал лихорадочно, прямо на скамейке переодеваться. — Господи, что с тобой? У тебя же получилось, раз тебя не было сорок минут! Говори же!..» «Я… ничего не понимаю, — произнес он, наконец. — Но боюсь, что мы напрасно потратили деньги и время на поездку в этот Санкт…» «Тебе не удалось попасть в прошлое?» «Нет. Я незаметно сублимировался на этой же площади, рядом с сенным базаром. Полно телег, лавки… Как ни странно, довольно людно. Поэтому я сразу спрятался в эту подворотню. Все в… подобной, вот этой одежде… Всадники проскакали в трех метрах от меня — прямо Пушкин или там Дан тес…» «Ну?» «Знаешь, я не решился выйти…» «Но ты же сам сказал, что, по теории вероятности, это путешествие не в наше прошлое, а в одно из тысяч измерений, а потому нашему миру твое вторжение ничем не грозит, так?» «А если грозит?.. Если в результате я вернусь сюда, а тут, скажем, ни одного живого еврея, включая всю мою семью, так как я что-то нарушил, и Гитлер победил? Короче говоря… Бог с ними, с деньгами. Заработаю, как и прежде намоем «санрайдере»…»
«Так где же ты тогда был почти сорок минут?» «Не знаю, Жанночка… И даже вообразить не могу… Понимаешь, все в этом, ну, «пушкинском» мире было как-то неясно, словно сквозь плохую оптику. Но когда я принял еще одну таблетку…» «Ну? Что потом?» «Все вдруг как-то прояснилось, словно навели на резкость. Свет… Не эти огни и не газовые фонари Санкт-Петербурга прошлого века, а никогда и нигде мною до сих пор не виданное сияние от словно светящихся изнутри верхних этажей зданий, от соборов, даже от деревьев… Вместо рынка — роскошный сквер, полный гуляющей публики. Никаких трамвайных путей. Впрочем, вот эта церковь-автовокзал стояла, причем удивительно нарядная… А напротив, там, где сейчас метро, — удивительной красоты собор. Здания вроде похожие, ленинградские, но такие нарядные, ухоженные. Все вокруг словно празднично сверкает!.. И полно чуть ли не поголовно высоких и красивых людей в абсолютно не знакомой, но очень привлекательной одежде. А машины!! А женщины… Боже мой, какие женщины, Жанночка!.. Какие у них наряды…»