Из жизни Багрова - [5]

Так они весело перебрасывались мячиками через незримую сетку — милый вечерний настольный теннис. Еще не игра — всего лишь разминка. В радиорубке включили динамик, над палубой заворковала мелодия. Только ее и не хватало для полного размягченья сердец. Он пригласил ее в каюту. Поколебавшись, она зашла.

Наверное, пробудил интерес — в этом прогретом плавучем гнездышке она засыпала его вопросами. Посмеиваясь, он отвечал, сперва — снисходительно, после — пространней. Когда он предложил коньяку, она отважно выпила рюмку, выпила и другую, и третью, он с тайной усмешкой успел подумать: какой порочной она себе кажется!

Она провела у него меньше часа, потом смущенно заторопилась, пряча на ходу в босоножки маленькие девчоночьи ступни. И вдруг задержалась — на столешнице лежал аккуратный белый квадратик. Что это? Визитная карточка? Надо ж, читала про них не раз, а видеть еще ни разу не видела. Кивнул: у нас они не в ходу, ему их сделали для поездок — там, за бугром, могут понадобиться. Выпала утром, вот и валяется. Можно, она возьмет на память? Если ей хочется, ради Бога…

В Саратове они попрощались. Она сошла, он продолжил рейс. Больше он ее не встречал и ничего о ней не слышал. Надежда… да, именно так ее звали. Когда их столкнула судьба на палубе, век совсем молодой женщины лишь занимался, еще восход… Чего он ей только не обещал — дожить поскорей бы до щедрого полдня! Каким же оказался тот полдень, что ей пришлось его сочинить? Он снова вспомнил ночной звонок, плачущий голос неведомой Зои, телеграмму Маргариты Михайловны, пламенное письмо Подстригина. Кто скажет, что жить на земле не весело? Здесь и беда глядит анекдотом.

Школа в ночь выпускного бала! Девочки в праздничных белых платьях и принаряженные отроки. Спешите радоваться! Завтра утром услышите трезвые голоса: будущее — не отчий дом. Отныне экзамены каждый день.

О главном из них он тогда не сказал — однажды нужно будет ответить про свой шесток, суметь смириться, суметь признать свое поражение. На этом билете всегда горят.

Но тут уж никого не научишь. Да и кому отдать то, что знаешь? Разве что внуку. Но тот далеко. К тому же не больно-то ему нужно. Что, разумеется, закономерно. Уже для многих, для очень многих, в сущности, нет особой разницы меж мной и моей визитной карточкой. Что я такое в их сознании? Имя, отчество и фамилия. Да и они сотрутся скоро. Лишь в незнакомом городе Вольске этот грошовый клочок картона что-то весил и что-то значил.

Какая тощища! Кусочек неба, видный в окне, смотрит на землю безжизненным слюдяным оком.

РАССТРИГА

— Какая прекрасная работа, — сказала дама, — просто как новенькие. Что значит — проскурниковская мастерская.

Она повертела перед глазами туфлю с правой ноги, потом с левой, точно разглядывала их на свет.

— Главное, что мои домашние хором твердили: да выброси их, они свое уже отслужили.

— Ну зачем же? — сказал сапожник. — Проскурников всегда говорил: с вещами нужно подольше жить, как можно дольше не расставаться.

— Занятно, — сказала дама. — Спасибо. Вы бережете его репутацию.

— Спасибо и вам, — сказал сапожник.

И, не спеша проводив ее взглядом, обернулся к Владимиру Сергеевичу:

— Так какая у вас беда?

Владимир Сергеевич с интересом посматривал украдкой на мастера. Плоский нос, глаза глубоко посажены, узкая верхняя губа — красавцем его не назовешь, но внешность обращает внимание, по-своему даже к себе притягивает. И кажется почему-то знакомой.

— Мне тоже советовала жена выбросить туфли за ненадобностью, — сказал он с виноватой улыбкой, — видите, что с ними стряслось.

— Союзки долго жить приказали, — вздохнул сапожник. — Тяжелый случай.

— Но вот и я — расстаюсь неохотно. Обувь предпочитаю разношенную.

— Это естественно. Вы подсознательно ощущаете: всякая перемена укорачивает вашу жизнь.

Эта мысль в устах его собеседника, да и лексика, изысканно книжная, удивили Владимира Сергеевича. Мастер, видимо, уловил его реакцию — ухмыльнулся.

— Это Проскурников говорил, — сказал он. — Может быть, чуть по-другому.

“Уж несомненно по-другому, — мысленно согласился с ним Владимир Сергеевич, — ты, мой милый, явно другого поля ягода”.

И чтобы прикрыть чувство неловкости, сказал озабоченно:

— Мне объяснили, что только у вас могут помочь. Завидная слава.

— Имя обязывает, — сказал сапожник. — “Проскурниковская мастерская”.

— Усек, — кивнул Владимир Сергеевич. — Это звучит почти как легенда.

— Мастер — это всегда легенда, — живо отозвался сапожник. — Он меня и учил. На совесть.

Неожиданно Владимир Сергеевич понял, что ему здесь уютно. Тихо, тепло, да и покойно — не хочется наружу, на улицу, в морозные жернова Москвы. Приятно тянет кожей и клеем, словно приперчивающий воздух запах дратвы, не всем он по вкусу, а вот ему он издавна мил — так в детстве сладко и завораживающе действовали на его обоняние натертые мастикой полы. Неведомо почему, но мерещилось, что веет свежим весенним духом.

Мастерская занимала просторное полуподвальное помещение, в конце которого — желтая дверка в подсобку. В самой мастерской, у ближней стены, шкафчик, над ним мутноватое зеркало, вернее, то, что осталось от зеркала. Станочек стоит у другой стены, она примыкает к окну, сквозь которое просматривается тротуар. Впечатление, что он движется — такую иллюзию создают то возникающие, то исчезающие туфли, туфельки, сапоги и сапожки. Владимир Сергеевич подумал, что это ожившая витрина проскурниковской мастерской, ее опознавательный знак. Он мысленно представил себе, как, изредка поднимая голову, Проскурников смотрел на обувку, которой был занят весь свой век.