Из записок барона Дедема - [8]

Лучшие дома Москвы были покинуты жителями, из коих иные уехали всего за несколько минут до нашего вступления в город.

Трудно себе представить чисто азиатскую роскошь, коей следы мы видели в Москве. Запасы, хранившиеся во дворцах и частных домах, превзошли наши ожидания. Если бы в городе был порядок, то армии хватило бы продовольствия на три месяца; но дисциплины более не существовало. Провиантские чиновники думали только о себе. Раненым генералам отказывали в красном вине под предлогом, будто его не было, когда же, шесть недель спустя, герцог Тревизский взорвал Кремль, то он приказал перебить хранившиеся там 2000 бутылок вина для того, чтобы солдаты молодой гвардии не перепились. Для того чтобы получить куль овса, надобно было иметь разрешение генерал-интенданта, а его было довольно трудно получить, а когда мы ушли из Москвы, то в магазинах осталось столько овса, что его хватило бы для прокорма 20000 лошадей в течение шести месяцев. Уезжая из Москвы, я видел неимоверной длины склад, под сводами которого хранились кули с превосходной крупичатной мукою; склад этот был предан разграблению, а между тем за неделю перед тем я с трудом получил мешок самой грубой муки. Если бы чиновники и в особенности низшие служащие выказали более деятельности и старания, армия была бы лучше обмундирована и накормлена. Более третьей части города осталось нетронутой, и в ней было в изобилии все то, в чем мы нуждались. В городе не было только сена и соломы, и принц Невшательский посылал за ними по окрестным деревням. Казаки нередко уводили у нас лошадей, захватывали экипажи. Жителям Москвы надоели безобразия, чинимые нашими слугами; потеряв терпение, они стали убивать их или бежали просить помощи у казаков в то время как наши люди пировали и нагружали всяким добром свои повозки и лошадей. Мне кажется, что наши дела были бы гораздо лучше, если бы мы действовали осторожнее. Мне удалось обставить дело так, что мои фуражиры возвращались всегда благополучно дня через 4–5, и приносили мне яйца, картофель и иногда дичь, благодаря тому, что мною было отдано строгое приказание ничего не брать даром кроме фуража, а за все остальное платить. Один сержант, человек весьма порядочный, сопровождал всегда моих слуг с несколькими вооруженными солдатами. Он не допускал никаких злоупотреблений, и эта мера дала прекрасные результаты. Однажды, жители деревни, в которую мои люди часто являлись за покупками, вышли к ним на встречу, неся двух кур и яйца, и советовали им не входить в деревню, т. к. у них были казаки, что оказалось совершенно справедливо.

Мне послужил также на пользу следующий случай. Я встретил двух солдат, нагруженных серебряными вазами и церковной утварью; это было в двух шагах от маленькой церкви, находившейся возле занятого мною дома; я подумал, что солдаты ограбили именно эту церковь, отправился туда и передал все вещи священнику, открывшему мне двери.

Солдаты продавали за бесценок великолепные шубы. В Кремле, в комнатах, предназначенных для императорской гвардии, хранились серебряные вызолоченные блюда, брильянты, жемчуг, шелковые ткани и т. п. Я представлял себе мысленно картину Самарканда при нашествии Тамерлана. Пылавший город напомнил мне также пожары, истребившие на моих глазах часть Константинополя и Смирны; но этот раз зрелище было величественнее: это было самое потрясающее зрелище, какое мне довелось видеть. Я никогда не забуду четвертую ночь по вступлении нашем в город, когда император был вынужден покинуть Москву и искать убежища в Петровском дворце. Я выступил накануне со своей дивизией по Владимирской дороге, но страдания, которые я испытывал после взятия Смоленска, вследствие полученной мною сильной контузии, так усилились, что я не мог более сидеть на лошади и был вынужден просить у короля неаполитанского позволение уехать для пользования в Москву, сдав временно командование бригадою. Пламя пожара освещало дорогу на расстоянии более двух верст от города; подъезжая к Москве, я увидел целое море огня и т. к. ветер был очень сильный, то пламя волновалось, как разъяренное море. Я рад был добраться до моей мельницы, откуда я наслаждался всю ночь этим единственным в своем роде, зловещим, но вместе с тем величественным зрелищем. Пожар Смоленска был еще величественнее: глядя на высокие стены и толстые башни, по которым с яростью взвивалось пламя, я представлял себе Илион (Трою) в роковую ночь, так высоко-художественно описанную Виргилием. Пожар Москвы, обнимавший собою гораздо большее пространство, был менее поэтичен.

Императора Наполеона осуждали за то, что в одном из своих бюллетеней он говорил с восторгом об этой катастрофе. Но он не мог упрекнуть себя в этом случае ни в чем, и без сомнения, он был бы рад сохранить Москву, не из расположения к русским, но для своей собственной выгоды. Как ни смотреть на пожар Москвы, — как на проявление высокого патриотического чувства, или как на явление, вызванное бессильной злобою, — все-таки, решимость русских сжечь Москву была основана на плохом расчете; сожжение ее не имело и не могло иметь никакого влияния на участь армии. Я уже говорил, что в уцелевшей части города остались огромные запасы и что если бы в нашей армии было более порядка и начальство действовало бы предусмотрительнее, то мы могли бы без труда дойти обратно до Вильно.