Из 'Заметок о разных разностях' - [7]

Вот несчастье: на нас гневаются за то, в чем мы совсем не виноваты, мы причиняем боль, когда у нас нет ни малейшего желания обидеть, - и сознание этого становится Иголкой в Подушке. Думаю, никому из нормальных людей не хочется наживать себе врагов. Но на посту редактора только этим и занимаешься! И тогда в голову приходят поразительно странная и мучительно горькая мысль, которая, возможно, посещает каждого, кто имеет дело с публикой: "Каким бы я ни был - простодушным или язвительным, отзывчивым или бессердечным - всегда найдутся среди читателей и мистер А., и мистер В., и С., и Д., кто будет ненавидеть меня до конца дней, до последних моих строк, до слова "конец" на той странице, за которой уже не будет ни ненависти, ни зависти, ни отчаяния, ни счастья.

Не пойман - не вор

Помню, когда я был маленьким и учился в частной приготовительной школе для молодых Джентльменов, - а было это, как теперь кажется, еще при королеве Анне, - наш высокомудрый наставник как-то поднял нас среди ночи и привел в сад за школой. Там был какой-то сарай - то ли курятник, то ли помещение для садового инвентаря (я был тогда совсем крошечным, только что надевшим школьную форму, и не могу сказать, для чего точно предназначался этот сарай - для кур или для лопат). Каждый из нас должен был зайти туда и сунуть руку в мешок, который лежал на лавке, освещаемой свечой. Я сделал это, и моя рука стала совершенно черной. Вернувшись в классную комнату, я увидел, что у всех моих товарищей руки тоже испачканы.

Тогда я еще был слишком юн (если это было при королеве Анне, то мне скоро, к вящей радости некоторых критиков, должно стукнуть сто пятьдесят шесть лет!), чтобы понять, зачем нужна была эта ночная экскурсия - этот сарай, эта свеча, этот мешок с сажей... Я чувствовал, что наш детский сон был прерван для того, чтобы мы прошли какую-то пугающую проверку. Каждый из нас показал учителю свою руку, и потом, не помню, отмыв ее или пет (скорее всего, нет), мы разошлись спать, так ничего и не поняв.

В тот день в школе что-то пропало, и мистер Высокомудрый, прочитавший где-то об остроумном способе обнаружить вора, предложив ему сунуть руку в мешок с сажей (а тот, кто знает за собой вину, постарается увильнуть), подверг всех нас такому испытанию. Не знаю, что было украдено и кто это сделал: у каждого из нас рука была в саже. Как бы там ни было, но вор тогда пойман не был.

Интересно, жив ли сейчас тот маленький мошенник? Теперь это, должно быть, уже пожилой негодяй, этакий почтенный седовласый лицемер, к которому его школьный товарищ продолжает питать самые теплые чувства (хотя, к слову сказать, школа наша была довольно гнусным заведением, и мне вспоминаются лишь холод, обмороженные пальцы, скудная безвкусная еда и жестокие наказания). Так жив ли ты еще, мой безымянный плут, избежавший тогда разоблачения? Что ж, старый грешник, думаю, ты не раз с тех пор выходил сухим из воды. Все-таки нам с тобой, дружище, удивительно везет, что мы остаемся непойманными в наших мелких проступках и нас минует розга наставника.

Только предстаньте себе, во что превратилась бы наша жизнь, если бы всех обманщиков ловили и подвергали порке coram populo! {Публично, на глазах у всех (лат.).} Это было бы поголовное избиение, сплошной позор под неумолчный свист розог! Не спешите обвинять меня в мизантропии. Я хотел бы спросить вас, мой сладкоречивый друг, посещаете ли вы церковь? А когда вы последний раз признались (или не признались), что вы жалкий грешник? И, говоря это, верили ли вы в то, что так оно и есть? Если вы магистр хирургии, разве этого одного недостаточно, чтобы подвергнуть вас наказанию? Разве вы не благодарите судьбу, что вам удается избежать его? Я повторяю: какое это счастье, что не каждый из нас попадается!

Вообразите-ка себе, что каждого согрешившего неизменно уличают и соответственно наказывают. Все дети во всех школах ложатся под розги. Затем наступает очередь самих надзирателей, а там уж и директора школы (доктор Бэдфорд позволит нам упомянуть здесь его имя). Вот уж вяжут начальника военной полиции, который предварительно подверг экзекуции всю доблестную армию. Студентам попадает за безграмотную латынь, а потом получает свое и доктор Линкольнсинн за кое-какие пассажи в статьях и рецензиях. Представьте теперь, что священник объявляет "peccavi" {Виновен (лат.).}, и самого епископа тащат, чтобы всыпать ему дюжину-две палок. (Я уже вижу, как лорду епископу Глостерскому стало больно сидеть в своем почетном кресле председателя суда). Разделавшись с епископом, не обратиться ли нам к тому, кто его назначил. Милорд Синкворден, очень печально, что приходится подвергать телесному наказанию такого пожилого ребенка, но все же... Siste tandein carnifex! {Остановись же, палач! (лат.).} Кровь леденеет от такого побоища. В бессилии опускаются руки при мысли о количестве розог, которое надо подготовить и пустить в дело. Как прекрасно, повторю я снова, что не каждый из нас попадается. Да, дорогие мои братья, я против того, чтобы все мы получали по заслугам.

Представить всех мужчин разоблаченными и наказанными довольно-таки неприятно. Но вообразите на минуту, что в тех высших кругах, где мы с вами имеем честь вращаться, раскрываются все грехи светских дам! Ужели не благо, что почти все эти очаровательные преступницы остаются непойманными и ненаказанными? Взять миссис Поклеп, которая постоянно оттачивает свое мастерство за фортепиано, а еще оттачивает стрелы и, напитав их ядом, посылает в кого попало. Не будете же вы при встрече с ней уличать ее во лжи и гнусных поступках, которые она совершала и продолжает совершать. Или миссис Пантер, что слывет самой респектабельной дамой и образцом светского поведения. Вряд ли стоит говорить, кто она на самом деле и какую жизнь ведет, - вам это хорошо известно. Или эта юная Диана-охотница - сколько в ней надменности и чопорности! Но мы-то знаем про нее такие истории, которыми никак нельзя похвалиться. Мне думается, что для хороших людей даже лучше, что плохие не бывают изобличены. Вы же не хотите, чтобы ваши дети узнали историю той прекрасной дамы из соседней ложи, от которой они в таком восторге? О, боже, если бы всех карали за их проступки, то Джек Кетч не покидал бы своего помоста! И кто тогда казнил бы самого Джека Кетча?