Из-за вас я поверил в призраков - [29]

Радиатор украл мопед, чтобы отвезти Микки на эспланаду. Шайка располагалась на постой около шести вечера, у некоторых во рту было полно золотых зубов, так что улыбки буквально сияли; ходили невероятные слухи, будто доставили светловолосых детей с Севера, юрких смуглых малышей со сладкой кожей, но все это были голодные разглагольствования позади грузовиков, припаркованных возле насыпи, тогда как с другой ее стороны продолжалось вполне обычное движение пригородного транспорта. Лица были одни и те же, изможденные, желтоватые; на глазах темные очки, волосы вымокшие, засаленная, перепачканная, зауженная одежда, вся латанная-перелатанная, местами посверкивают лучистые переливы: прославленные вымогатели постарели, их давно уже заменили, они стали никому не нужны, но все еще здесь ошивались, денег у них никогда не было, выгоды никакой тоже, разве что терпели унижения и собственную никчемность, они служили местной достопримечательностью или, если угодно, дорожными пугалами, им позволяли там торчать лишь для развлечения иностранцев, сами себя они называли Несравненными, но в то же время мирились, что остальные зовут их Растяпами. Настоящая торговля шла в стороне, их, так сказать, отбрили, и тут одно к одному: они в самом деле брились наголо, сбривали усы и бороду, лица у них получались гладкие, добродушные, в то время как хотели они совершенно другого — носить лохмотья, ходить косматыми и показывать всем клыки с такой злостью, которая была категорически им не свойственна. Наиболее показательного из них, слывшего чуть ли не историческим памятником, звали Бананчик, он всю жизнь ходил в учениках инфантеро, так и не осмелившись продырявить ни одного мальца, было ему около пятидесяти; чтобы как-то повеселеть, когда события разворачивались совсем уж мрачно, он заявлял, что его ждет потрясающая карьера и показывал письмо на русском, написанное одним почитателем из Ленинграда. Другого именовали Наростом, был он никому не известным инфантеро, охромевшим по воле случая и с тех пор занимавшимся единственным делом, которое более никого не воодушевляло: чистил всем желающим башмаки и, приволакивая ногу, таскал с собой ящичек, напуская при этом вид высокомерного великого мастера, вышедшего на арену, чтобы покрасоваться. Нарост утверждал, что воспитал нескольких учеников и все они стали знаменитостями где-то в Мексике; однако педагогика ему наскучила, и он подался в импресарио: у него получалось заключать контракты столь же удачные, что и у знаменитого Лобстера, который являлся к ним без предупреждения, чтобы отобрать у банды одного из будущих чемпионов. Нарост говорил тем, кого тщетно пытался уберечь, что Лобстер — мерзавец, сутенер, выставлявший молодняк на панель, он даже купил для этого целый дом, и весь облик этого человека, пожевывающего сигару, с блестящими волосами с синим отливом, с чемоданами, полными денег, вызывал мысли о делах явно мерзких. Несравненные служили для рисовки и для прикрытия, за ними стояла настоящая банда молодых и буйных, они-то как раз умели получить свое и держали в страхе всех, даже самых опытных, дальнобойщиков. На бритых головах они оставляли пряди, длина, толщина и местонахождение которых свидетельствовали об их ранге в группе, в день же их посвящения эти пряди следовало вплести в шиньон. Они не препирались с Растяпами касательно статуса Несравненных, хотя они-то как раз заслужили такое звание, к тому же они хотели запутать окончательно все следы, так что для себя они придумали иное обозначение — Забияки. Меж собой они говорили только о детях, обсуждали, какой у них вес, сильные или слабые у них ноги, откуда они родом, они знали о детях все, вплоть до названий бактерий, обитавших у них в кишечнике. Когда ловили нового, делили его меж собой, распределяя различные функции, все вместе обожая ребенка и в то же время желая вымотать его до предела, ненадолго забыв о соперничестве и пользуясь тем, что им достался столь редкостный экземпляр. Несравненным, которые не имели никакого права заниматься детьми, они оставляли всякую мелочь, одежды, которые якобы когда-то принадлежали кому-то из прославленных инфантеро. За давно выцветшие розовые чулки могли дать порой баснословные деньги, которые Забияки сразу же отбирали у Несравненных, как только тем удавалось провернуть сделку с коллекционерами. Несравненные сочли Микки и Радиатора совершенно очаровательными, завидев, как те в первый раз подбираются к насыпи, и зная, что вскоре им придется убраться, поскольку в них полетят камни со стороны Забияк, то ли обороняющих свою территорию, то ли разыгрывающих новичков, эспланада была средоточием больших амбиций, тем более, что готовилось празднество, правда, неизвестно, где, когда и у какого заводчика оно должно было состояться. Об этом по-прежнему никто ничего не знал, водилы постоянно изобличали чьи-нибудь предсказания.

«Жди на улице», — сказал Радиатору Микки и с Непринужденным лицом направился в вестибюль большого отеля «Реджина». Его никто не остановил, и он продолжал идти, не зная, миновал ли уже стойку администратора, поскольку старался держать голову высоко, чтобы не вызывать опасений; он рассчитывал, напустив на себя решительный вид, добраться до какого-нибудь людного места, лучше всего до бара, но попал к бассейну, где не было ни души, отель будто вымер. Он повернул обратно, ему попалась девушка в переднике, у которой он не решился ничего спрашивать, и тут увидел светящуюся табличку, указывающую на бар. Он заколебался: спесь подвыветрилась, слащавая музыка, доносившаяся из бара, лишила его всякой храбрости: никогда он не сможет принадлежать этому миру. В очередной раз повернув, он вдруг увидел стеклянную перегородку, за ней меж занавесей открывалась перспектива на весь барный зал: рояля, который он ожидал там увидеть, не было и в помине, музыка звучала в записи, за стойкой был лишь один бармен, зал оказался пустым, за исключением закутка, где, развалившись в глубоких креслах, порой деловито жестикулируя, сидели двое, один из которых, кажется, был именно тем, кого он искал, расчет оказался верным. Но, вместо того, чтобы войти, он попятился, замерев возле перегородки, где на углу можно было наблюдать за всем баром, оставаясь в тени. Если вдруг услышит, что кто-нибудь приближается, с рассеянным видом пойдет дальше. Он затаился, разглядывая обоих мужчин: один из них, массивного вида, постарше, сидел к нему спиной, в обтягивающем телеса пиджаке, все время пытаясь раскурить окурок сигары; человек помоложе, обращенный к Микки лицом, казался хрупким по сравнению с горой мяса, наполовину его скрывавшей. Воротник рубашки у него был расстегнут, отпивал он понемногу, почти не говорил, напряженно слушая мастодонта. Микки был уверен, что узнал в этом женственном субъекте великого инфантеро Руди. Тем не менее, он искал на стенах бара средь тонированных поверхностей зеркало, в котором бы отражался затылок этого человека, показывая, есть ли там прядь, и неважно было, висит ли она свободно или ее убрали под сетку, — главное, чтобы она там была, тогда все сразу станет понятно. Его застиг врасплох чей-то вежливый оклик: «Вероятно, молодой человек желает что-нибудь выпить?» Микки в смятении обернулся: рядом с ним стоял одетый во все белое гарсон, приблизительно того же возраста, что и он сам, смотрел он почтительно, но впечатление было такое, как если бы Микки приставили к виску револьвер, он на мгновение потерял дар речи, ответил сначала «Да!», затем «Нет!», потом «Все же, да!», стал отступать назад и вдруг стремглав бросился прочь. Пронесся стрелой вдоль вестибюля мимо стойки администратора, ошеломив весь персонал. Радиатор заставил его притормозить: «Ну что, ты его видел? Удалось с ним поговорить?» — спросил он. Микки отвечал, запыхавшись, со злостью толкнув Радиатора: «Да! Нет! То есть да! Да отойди же ты! Оставь ты меня в покое! Да, я его видел! Еще дальше! Он сейчас выйдет…» Радиатор, расстроившись, ушел прочь. Микки принялся ждать, стараясь внешне успокоиться, тогда как внутри все бурлило, он ждал, когда же появится тот человек.