Из-за вас я поверил в призраков - [2]

Луна ждал, пока остальные уснут. Взяв нож, с толстой ниткой и иглой в кармане, он пробирался во тьме меж подвешенных мешков, наизусть зная дорогу, он ходил по ней каждую ночь, один из мешков ждал его, не засыпая, дрожащий шар ткани, ворочающийся, напряженный в предвкушении жаркого рта и нежного, умелого, шершавого языка, он знал, как повернуться, как запрокинуться в своем укрытии, поудобнее подставив себя, не наталкиваясь на лезвие, нож вспарывал в том месте, где колени были уже разведены в разные стороны, ребенок старался удержать равновесие, в ожидании наслаждения кровь ударяла в голову, было слышно, как голые ноги скользят по плитке, было слышно рычание, Луна так жаждал очередной порции сока, что больше не мешкал, уже не водил мясистыми губами по мешковине, как прежде, когда на ощупь искал отдающий мускусом выступ, слегка повизгивая, ища ртом, вертя мешок так и эдак, чтобы образовалась в нем впадина, где можно ткнуть ножом и, взрезав бурдюк, напиться, с закрытыми глазами он протягивал нож к обездвиженному мешку, уже слыша звук вспарываемой урывками ткани, ребенок скулил от счастья среди волокон, пыльных от высохшей спермы, что прятали его мальчишеский член, перепачканный и длинный, светлый и еще тонкий, набухший, кольчатый, пленительный и вонючий, Луна, открыв себе путь, тут же его заглатывал, поглощал, пожирал, кусал, брызгал слюной, орошая его, омывая пахучие складки, массируя членом десны, закалывая им себя, задыхаясь, наконец-то счастливый, позабывший, сколько ему лет и какую он вел прежде жизнь, и день сейчас или ночь, испытывает он любовь или ненависть, и плоть, которую он сосал с такой жадностью, принадлежала она ему самому или его детенышу, или зверю, или врагу, или мечте, или черту, Луна продолжал сосать детский болт, пока тот не брызгал в глотку, такой сытный, кислящий, отвратный, умопомрачительный, он мог часами трудиться над ним без устали, мог провалиться в сон, гипнотизируя мальчика замедлившимся дыханием и продолжая сосать, потом, зафыркав, проснуться, плюхнуть мешок на ягодицы, чтобы автомат с соком пустил его в изобилии и сок шел более животворный, более ароматный, его собственный здоровенный хуй, к которому он не притрагивался, болтался как маятник, увеличиваясь и твердея, разбухая, буравил перепачканную, пропитанную шерстяную ткань трусов, протыкал ее насквозь, проскальзывая меж петель, чтобы тереться о более грубую ткань у самой ширинки, ища живую дыру, жерло, которое оставалось где-то вдали, и временами из него шел сок, но удовольствие от этого не ослабевало, и мошна, раздутая, рыжая, волосатая, как у тигров, была по-прежнему переполненной и горячей, ребенок в мешке слева не спал, пристрастившись каждую ночь, зажмурившись, прислушиваться к малейшим шорохам этой неутолимой жажды, восторженной возни в удушающей ткани, желая освободиться от мешка, будто от стесняющей движенья одежды, прыгнуть откуда-то сверху, будто с трапеции, к которой привязали его за кисти, чтобы оказаться во мраке и идти на запах, чтобы отыскать, схватить и похитить из бутоньерки трясущимися от голода руками, исцарапав о шипы губы, толстенный, лоснящийся, полный молока член, чтобы облизать его весь и сожрать, нарушив его неприкосновенность, поклоняться ему, идя на звук механической помпы, следя за паузами, за ритмом, за ярым ее ликованием, дабы соорудить насос собственный, наладить его, будучи прилежным учеником, но он был слишком застенчивым, чтобы пойти дальше своих бредовых фантазий, а кормящему мальчику уже надоело изображать из себя спящего, мертвеца, тщедушную жертву, он атаковал мужскую пасть, тер щеки, пихал язык в глотку, рвал губы, засаживал рывками по самые гланды, злобно, любовно, в этот момент он думал, что творит преступление, совершает животворную казнь, во время которой лишится себя, так насекомое сбрасывает кожу во время спаривания, жара, в которой он хотел раствориться, становилась обжигающей; приглушенным, но властным стоном Луна подавал знак, чтобы немного помедлить, клал руки на упругие ягодицы мешка, он уже перестал их призывно похлопывать, и мальчишеский член у него во рту успокоился и немного обмяк, позволив дышать, Луна ждал естественного сигнала, которым послужит очередной вздох, а пока он закрывал глаза, у него оставалось еще немного времени, в голове гудело от тишины, все мысли были о члене царственного ребенка, почтившем его своей милостью, как следует сдобрившем, из-за которого он мечтал теперь о новых наливках, о новых настоях, первый проблеск зари, поднявшей дрожащие веки, освещал всю картину, он не роптал, что ночь заканчивается, теперь ему оставалось лишь чуть сдавить губами волшебную палочку плоти, дабы мед ручьями потех ему в горло, восхищая, разя его наповал, переполняя утробу, он выдавливал все до последнего сгустка, который хранил потом в тайнике меж деснами и губами, чтобы в течение дня перекатывать на языке, опасаясь лишний раз вдохнуть вольный воздух подвала, на котором влажный, теплый, фантастический сгусток мог бы замерзнуть, одно движение бедер, и детский член переходил изо рта в пропитавшийся потом карман, Луна доставал толстую нитку, иголку и торопливо зашивал теперь дырку в мешке, ребенок уже свернулся калачиком, повернувшись так, чтобы шов оказался сверху невидим, и до подъема спал, восстанавливая силы после звучной безумной прокачки, вымотавшей его до предела, Луна возвращался в гамак, где при мыслях о содеянном и о том, что следующей ночью можно все повторить, дрожал от страха.