Из-за елки выйдет медведь - [6]

— Я уже себя им чувствую, — говорю я. — И насчет путешествий чистая правда — в пятницу еду на дачу. По поводу карьеры звучит многообещающе — скоро, видимо, меня назначат главной поломойкой страны. Правда, ступеньки карьерной лестницы замучаешься отмывать, а по заплеванным идти не очень-то приятно… Что касается голоса разума, то слишком он тих и невнятен… Иногда мне кажется — его вообще нет. Знаешь, Кузьмич, это, по-моему, на редкость точный гороскоп.

Тетя Люся выглядит растерянной и печальной.

— Болит что-нибудь? — спрашиваю.

— Болит. Вот тут.

— Сердце? — пугаюсь я. — Может, валидол дать?

— Душа болит, — задумчиво говорит она. — Ночью лежишь… бессонница… пусто… страшно… И начинает болеть. Отчего это, а? — она горестно сжимает воротничок байкового халата.

— Я знаю одно лекарство, — говорю.

— Душа болит, душа, — сомнамбулически повторяет она. — И медведь… его давно нет. Что-то случилось. Что-то с ним случилось.

Я достаю из сумки шоколадку — тетя Люся сластена. Она делает вид, что не замечает хорошенького розовощекого личика Аленки. Аппетитно шурша фольгой, отламываю кусочек. Больная начинает слегка коситься в мою сторону.

— Угощайтесь, — пододвигаю ей лакомство.

— Вы, Александра, знаете, чем меня взять. Я ведь — поверите ли? — была балериной и никогда не могла есть шоколада столько, сколько хотелось, — боялась поправиться. Вы, конечно, не верите?

— Верю.

— Не верите.

Вдруг она скидывает тапки и, грациозно встав на мысы, делает несколько быстрых изящных поворотов. Лицо ее преображается, слетает с него сонная одурь, оно кажется красивым.

— Ну, как? — запыхавшись, спрашивает она. И тускнеет. — Сон я видела нехороший… Будто квартира моя — чей-то рот, и я живу во рту. А там жутко неудобно, кругом зубы… И в любой момент проглотить могут. И деться некуда. И рот этот — мой будто бы. Во как, у себя во рту живу.

— Да, — говорю, — ну и сон.

— А медведь уже целую неделю не приходит, — вдруг вспоминает она. — С ним что-то случилось… Я чувствую.

— Может, меда для него купить, а? — предлагаю я. — Он и придет.

Тетя Люся счастливо улыбается.

— Меда! Меда! Как же я раньше не догадалась! Александра, вы умница. Конечно, меда!

На улице теплые летние сумерки. Пахнет остывающим асфальтом, отцветающим жасмином, будущим дождем.

Иду не спеша. Разглядываю витрины магазинов. Ювелирный. На черных безголовых шеях — золотые цепочки. Далее магазин “Одежда для беременных”. Счастливое платье на двоих. Мне оно ни к чему. Илья не хотел детей. Зоомагазин. На вывеске собака держит во рту огромную кость. Кость выглядит несъедобной, собака — несчастной. Она похожа на дворового пса из моего детства, которого все в нашем подъезде любили и подкармливали, но никто не хотел взять домой, а детей, гладивших его свалявшуюся безродную шерсть, заставляли потом тщательно мыть руки. Как же его звали? Джим?.. Джек?.. Когда никто не видел, я обнимала его за шею и целовала в глаза. В мудрые, выцветшие от долгого одиночества глаза. Он нежно смотрел на меня и от удивления переставал вилять хвостом. И тут бабушка кричала в окно, чтобы я сейчас же отошла от собаки. Я отходила, а пес шел за мной до самого подъезда, поверив в искренность ласки. В одну из ледяных зим он куда-то исчез…

Здесь много всякого зверья, можно купить даже крокодила… Однажды я зашла и, наверное, целый час стояла возле аквариума, разглядывая ярких стремительных рыб, любуясь плавными волнистыми взмахами плавников, жадным пульсированием жабр… Лениво покачивающимися водорослями… Когда какая-нибудь рыбка, проплывая, случайно касалась их, они вздрагивали и на несколько мгновений становились похожи на язычки гаснущего пламени. Я стояла и слушала беззвучную зеленоватую мелодию водной жизни. Мне хотелось стать неподвижным спокойным камнем на дне аквариума, кажущимся таким легким… Стояла, пока продавщица не выгнала меня, сказав, что это все-таки не зоопарк.

Золотая цепочка для обезглавленной женщины, беременной крокодилом. Еще один наивный летний день, полустертый сумерками. День, ничего не обещавший и ничего не исполнивший.

 

* * *

Я не люблю вокзалы. Слишком велика в них концентрация бездомности. Слишком обнажена правда человеческого существования: ожидание дороги, сама дорога и — конец пути.

Электричка только через двадцать пять минут. Бесцельно слоняюсь по перрону. Сесть некуда, очень жарко и хочется есть. У толстой продавщицы в зеленом фартуке покупаю два тощих пирожка, соблазнившись бойким призывом: “Пирожки вкусные, горячие… Горячие вкусные пирожки…” Горячие — да, не спорю, но вкус у них оказался весьма загадочным. Вероятно, начинка была из мяса неведомого мне животного. Однако вскоре загадка разрешилась вполне тривиально: нудно заболел желудок…

Мне удалось сесть, но попытка уснуть оказалась безуспешной. Сначала — из-за стремительно набивавшихся в вагон усталых москвичей, мечтающих вырваться на дачу, потом — из-за напористых, идущих один за другим торговцев. Предлагали все на свете, кроме одного: уютного дорожного сна, пусть и короткого.

— Пиво-орешки, пиво-орешки! Ребятки, пиво-орешки! — затараторила какая-то бабка, причем, если бы она не продемонстрировала свой товар, я была бы уверена, что она предлагает купить поварешки.