Из-за елки выйдет медведь - [2]

— Слушай, Сашенька, а как твою бабку зовут?

— Лида. Я же тебе уже говорила.

— Угу, Лида, значит. Ну, а она хоть симпатичная?

— Она красавица.

— Красавица? — недоверчиво переспрашивает дед. — А лет-то сколько твоей красавице?

— Восемьдесят один. А что?

— Ну, — машет он рукой, — так она старая совсем…

— А что же тебе, двадцатилетнюю, что ли?

Кузьмич хмыкает, расставляет на доске фигуры, жестом приглашает к игре. Пока варятся щи, проигрываю партию. Дед в восторге. В коридоре, прощаясь, заявляет:

— А с бабкой ты меня все-таки познакомь. Хоть и старая, да уж ладно, какая есть. Одному ведь плохо, понимаешь?..

Уже под вечер звоню в дверь к тете Люсе. Она открывает моментально, словно сидит под дверью и ждет моего прихода. Сегодня она спокойная и кажется вполне нормальной. Два-три месяца она проводит дома, потом месяц в психбольнице. Услуги нашего агентства “Хозяюшка” оплачивает ее родная сестра, предпочитая лично с больной не общаться.

— Так вы и есть Александра? — надменно спросила меня тетя Люся, увидев впервые. — Что ж, проходите. Только своих птиц оставьте на улице.

— Каких птиц?

— Тех, что вы держите в руках.

Возраст больной определить было трудно. Ей можно было дать и пятьдесят и шестьдесят. Хрупкая, с седыми всклокоченными волосами и навсегда удивленным лицом, она неотрывно смотрела на мои руки.

— Хорошо, — сказала я, — только можно я выпущу их в окно? Не спускаться же опять на первый этаж.

— В окно? Нет, лучше с балкона.

Быстро сняв обувь, я прошла в единственную комнату. Из-за плотных штор она казалась темной, и сумрак гармонировал с запустением: скудная мебель советских времен, свисающие кусками почти бесцветные обои, правда, если присмотреться, на них можно было различить множество маленьких корабликов, уже лет двадцать уныло плывущих по волнам однокомнатного океана, и запах, смешанный запах пыли, лекарств и несвежих вещей. Над сервантом — сделанная из картона выпуклая морда овчарки с высунутым языком. На языке толстый слой пыли.

— Где же балкон? — спросила я.

— Не знаю, — тетя Люся виновато потупилась. — Он то есть, то нет. Он летает, понимаете? Я боюсь выходить на балкон — вдруг он улетит вместе со мной? Ведь я потом не найду свой дом…

— Но, возможно, сейчас он на месте, — предположила я и прошла на кухню.

Балкон оказался там. Открыла дверцу, собрала своих птиц в одну кучу и вытолкнула на свободу.

— А вон еще в рукаве воробышек, — забеспокоилась тетя Люся.

— Ах, да, — спохватилась я. — Ну-ка иди сюда, малыш.

Посадив птичку на ладонь, выпустила и ее.

Больная была довольна.

— А хотите, я покажу вам медведя?

Она повела меня в комнату. Над кроватью висел в простенькой рамке летний пейзаж, написанный маслом довольно неумелой рукой. На переднем плане была елка. Вдалеке березы, над ними облака.

— Вот, — тетя Люся доверительно взяла меня под руку, — видите елку?

Я кивнула.

— Смотрите очень-очень внимательно — скоро из-за елки выйдет медведь.

Мы простояли в ожидании несколько минут.

— Сейчас, сейчас, — волновалась тетя Люся, — сейчас.

— Знаете, — осторожно высвободилась я, — давайте я пока начну тут у вас убираться. А как только медведь появится, вы меня позовете, хорошо?

В тот день медведь так и не вышел. Я подмела и помыла пол, смахнула пыль, тщательно протерла язык овчарки — теперь он был красным и влажным. Накормила тетю Люсю курицей с рисом.

— Вы же не думаете, что я вру насчет медведя? — пристально глядя мне в глаза, спросила она.

— Конечно, нет. Просто он еще не привык ко мне. В следующий раз наверняка выйдет.

Тетя Люся печально улыбнулась.

— А вы, Александра, больше не придете. Ко мне никто не приходит второй раз.

— Просто они боятся медведя. Я приду.

И вот уже почти два года я прихожу к ней, к Андрейке и к Кузьмичу, три раза в неделю, по понедельникам, средам и пятницам.

 

* * *

Я вижу воздух. Он жаркий, и он струится. У забора цветущий жасмин, роскошно-сонный, захлебнувшийся собственным ароматом. Закрываю глаза и идиотски улыбаюсь.

— Чего это ты сегодня какая-то не такая? — настороженно спрашивает бабушка. Она страшно рада, когда я приезжаю на дачу. — Сварить, что ль, кашу-то?

— Свари, бабуль.

— Чего куксишься-то, ну?

— Грустно.

— Грустно бывает только лентяям, — строго говорит она.

— А я и есть лентяйка.

— Это точно. Рисовую?

— Ага.

— Ты давай не ерунди. Грустно ей. Пойди вон лучше цветы прополи.

Послушно беру маленькую голубую скамеечку и тяпку. Сажусь. Дергаю безвинную траву на мотив “Вдруг, как в сказке, скрипнула дверь…” Получается быстро. Ножки скамейки медленно засасывает во влажную после дождя землю. Я безропотно подчиняюсь силе притяжения.

— Ой-ой-ой! Цветов-то повыдергала! — заполошно кричит бабушка.

Бубуле восемьдесят один, но она еще вполне бодрая и проворная, к тому же большая шутница. У нее особый дар проникать в смысл слов, только делает она это на свой лад. Например, хачапури и хачики означают для нее одно и то же, как, впрочем, и шаурма с бастурмой. Язык она ловко и быстро приспосабливает под себя: взбивает и переворачивает, как подушку на ночь. Своего давнего, еще с военных лет, знакомого по фамилии Ворохоб бабушка упорно называет Воропаевым (тот, кстати, не обижается — должно быть, русская фамилия ему симпатичней); соседа психоаналитика — паралитиком (этот обижается, и весьма).