Из японской поэзии - [5]

Что хорошего в жизни, если все наперед в ней знаешь?

Надо жить, припадая к чистым истокам —

в чистоте правда…

Освежить бытие,

поднять голову к небосводу —

вон она, сияет над спящими домами,

над темным холмом Комагомэ.

Как же хороша эта красная планета!

Марс виднеется в небе.

Студеный ветер шуршит

стручками гледичии [18]на ветках.

Бешено мечется собака в течке.

Я ступаю по осенним листьям,

миную кустарник, миную скалы.

Марс виднеется в небе.

Я не знаю,

что следует делать человеку.

Я не знаю,

к чему он должен стремиться.

Но, мне кажется,

человек должен быть един с Природой.

О, я чувствую:

человек велик, ибо в нем космос,

пустота Вселенной.

Потрясающе!

Быть Небытием мира.

Но Вселенная расширяется — и Пустота убывает…

Марс виднеется в небе.

За ним — темная бездна.

Мириады далеких миров светятся в пространстве.

Я, в отличие от средневековых пиитов,

там не вижу ангелов, разливающих сиянье, —

лишь пытаюсь уловить

могучие потоки эфира.

И такой, как он есть,

мир поистине прекрасен!

Красота неведомого все плотнее

окружает меня, окутывает, сжимает.

Марс виднеется в небе.

Сливовая наливка [19]

Бутыль сливовой наливки,

что осталась от покойной Тиэко, —

вобравшая лучи света десятилетняя густая настойка.

В чашечке играет, переливается янтарная влага.

«Вот когда-нибудь ранней весной в холодную полночь

ты нальешь себе стопку и выпьешь», — так она сказала.

И теперь я вспоминаю о ней, моей Тиэко.

Постепенно теряя рассудок, уже наверное зная,

что впереди ожидает лишь темная бездна,

Тиэко все вокруг тщательно приводила в порядок…

Семь лет безумья — и вот ее нет на свете.

Я сижу на кухне и потихоньку смакую

эту терпкую душистую сладость сливовой наливки.

Дальний рев прибоя меня не тревожит.

Для того, кто итожит жизнь, внешний мир не важен.

Вот и ветер в ночи как будто бы затихает…

Кавадзи Рюко

Горящие книги [20]

Куда исчезло вчерашнее пламя?

Куда подевался вчерашний город?

На рассвете из мглы проступают

незнакомые пейзажи.

Обугленные столбы — остов моего дома,

замерший в могильной скорби.

Поседевшие струны пианино

вперемешку с покореженными кусками железа.

Рухнувшая печная труба словно встала на колени.

Рядом с ней все еще пылают

в разверзшейся дьявольской пасти

книги на полках.

Книги горели всю ночь,

вздымая языки пламени к небу.

О, что же стало со всем этим сонмом слов?!

С бесчисленными мыслями,

что взлетают ворохами искр в воздух

и опадают хлопьями пепла?!

Книги все еще горят,

уподобляясь то распустившимся розам,

то разгневанным демонам.

Прогорая, они обращаются в белесую золу, в пепел,

который, кажется, все еще дышит.

В этом пепле скорбные песни,

слова, что хочет донести не угасшее пламя

из мертвого вчера в длящееся сегодня —

для той новой любви, которой дано зародиться…

Сакутаро Хагивара

Глядя на крону зеленого дерева

На задворках в бедном безрадостном квартале

растет хилое, тонкое деревце.

Я взыскую любви.

Ищу девушку, несчастную душою, что меня полюбит.

Вижу руки ее,

что колышутся сейчас в зеленой древесной кроне.

Там, в вышине,

исходя нежностью, они дрожат от страсти

в жажде снискать мое ответное чувство.

Я прошу подаянья на отдаленной дороге.

Сердце мое, изголодавшись,

отдает сгнившей крапивой и тухлым мясом,

источая слезы.

Сердце, взыскующее любви, безнадежно устало.

Долгое одиночество тому виною.

Это щемящее чувство, бескрайнее, как море.

В кроне хилого деревца,

выросшего на скудной почве у обочины,

мелкие листочки на ветру трепещут.

Смотрю на море

Здесь на берегу трава не растет.

Какой же печальный берег!

Когда смотришь на волны,

кажется, что одна накрывает другую.

Белая вечерняя луна словно плывет меж волнами.

Я смотрю на сосны в безлюдных дюнах,

смотрю на птиц в небе, на корабли в море.

Долго-долго лежу, раскинув руки и ноги.

Взглядом пытаясь отыскать тень ушедшего счастья,

в даль морскую смотрю

по сколько ни зови, оно уже не вернется.

Унылый праздник любования цветами

Издали повеял печальный аромат вишни.

Образуя сплошной покров, распростерлись ветви.

Ослепительно сияет над ними солнце.

Я живу в дальней комнате дома,

где окна плотно закрыты.

Каждый день ем овощи, рыбу, утятину, яйца.

Только, кажется, мясо и яйца слегка протухли —

или все-таки это дух от цветущих вишен?

Этот пряный дух лепестков, слегка сопревших…

Люди в этот час надевают шляпы,

выходят гулять на солнце.

Где-то там солнце ярко светит.

Я же так и сижу один в темной комнатушке,

устремляясь в думах к той пышной цветущей вишне,

к тем юнцам и девицам, что резвятся в горах и долах.

Ах, не там ли то, что зовется счастливой жизнью?

Ах, не там ли лучатся радостью лица?!

Там, под сенью вишен в цвету, наверно,

девушки танцуют.

Там, должно быть, мелькают в танце белые руки и ноги,

рукава одежд плывут по воздуху плавно,

там и сям звучат напевы, порой сливаясь.

Это пенье на празднике цветов — как свирель из вишни,

приглушенно звучит, навевая беспредельное унынье.

Прямо к сердцу подкатывают, набухают слезы.

Но какой же жизни взыскует мое слабосильное сердце

в этой комнате, где плотно затворены окна,

и на что устремлен мой взор? О чем проливаю слезы?

Из того прекрасного мира, где цветы повсюду,

аромат лепестков лежалых веет тоскою,

и уныньем сквозит напев вишневой свирели.

Путь

Не спрашивай у меня, кто я.

Имя — не более, чем имя.