Из воспоминаний жандарма - [26]
По этому делу по высочайшему повелению был командирован в Харьков для исследования беспорядков и их причин — генерал-адъютант Н. В. Мезенцов[66], впоследствии шеф жандармов, убитый в 1878 году. Каково было заключение по сему делу Мезенцова — мне неизвестно, но думаю, что он этим беспорядкам не придал политической окраски, потому что не стоял в курсе революционного движения вообще, и даже в 1875 году, в разговоре со мною, как будет изложено ниже, отвергал возможность даже прихода революционной партии к террору и возможность покушения на жизнь шефа жандармов, особа которого, по выражению Мезенцова, столь высоко стояла, что была недосягаема; между тем, он же, Мезенцов, первый из шефов лег на смертном одре от кинжальной раны, нанесенной ему днем на улице в столице революционером Кравчинским[67].
V
Еще о М. И. Черткове
Уход в 1873 году с Дона генерал-адъютанта М. И. Черткова сопровождался, кроме вышеизложенных причин, положительным нежеланием семейства его более оставаться на Дону, а отчасти и его болезненностью. Во время войны с Турциею Чертков состоял в свите при императоре Александре II в Болгарии, откуда был назначен киевским, подольским и волынским генерал-губернатором, и в 1878 году я уже встретился с Чертковым в г. Киеве, состоя в должности начальника киевского губернского жандармского управления, каковая деятельность, в период наступившего в то время тяжело-смутного времени, в особенности в Киеве, вводила меня в постоянные, почти ежедневные соотношения по службе с ним по делам политического характера и событий того времени.
В действиях М. И. Черткова, по отношению к сим делам, устанавливалось бесповоротно: бесспорно беззаветная преданность его престолу, русскому началу, сопровождавшаяся патриотическими чувствами и непоколебимыми стойкостью и твердостью, проявлявшимися во всем, несмотря на то, что он, как он сам говорил, в материальном положении был сильно подорван продолжительною жизнью в С.-Петербурге без должности, вовлекшей его в долги, представительностью службы на Дону, вызывавшей сверхсметные расходы на жизнь, и неопределенностью получаемого им дохода с имений в воронежской губернии, где у него было родовой земли 26 тыс. десятин земли, с овцеводством, приносящей ему дохода до 50 тыс. в год, но неопределенно. К тому же он купил в киевской губернии большое имение Когарлык, до 10 тыс. десятин, с банковским долгом и при посредстве Международного банка. Но затем ему посчастливилось в жизни на моих глазах: явился покупатель, моршанский купец Плотицын, купивший на наличные деньги имение Черткова в воронежской губернии за 1 300 000 рублей, что дало ему полную возможность рассчитаться со всеми долгами и обратить все средства на устройство когарлыцкого имения, земля которого стала повышаться непомерно в ценности из года в год, и арендная плата земли вдвое возросла, так что он последние годы получал до 200 тыс. годового дохода с имения и находящегося в нем сахарного завода.
Это обогащение случайное, счастливое, совершенно изменило характер Черткова, который сделался неузнаваем: дошел до скупости, алчности, мелочности в денежных расчетах, приемах и сделках, которые он вел с евреями, уплачивая им большие куртажные деньги за совершенные сделки по аренде когарлыцкого сахарного завода сахарозаводчиком Л. Бродским.
Вообще, покупка когарлыцкого имения Чертковым уронила его популярность как человека, так и генерал-губернатора, а коштное размежевание с крестьянами когарлыцких земель еще более послужило предметом толков в обществе о том, что он воспользовался своим служебным положением, как генерал-губернатор, при покупке Когарлыка на торгах и допущении коштного межевания земель с крестьянами. Толки эти дошли до С.-Петербурга, откуда был командирован в Киев для собрания секретным путем сведений обер-прокурор сената Иванов[68]. О командировке этой г-на Иванова я узнал таким путем: вечером приезжает ко мне в квартиру тов. прокурора киевской суд. палаты П. И. Дурново[69], впоследствии министр внутренних дел, и предлагает мне прибыть к обер-прокурору Иванову ночью, для получения от меня нужных ему сведений о Черткове как о генерал-губернаторе, о покупке когарлыцкого имения и коштном межевании, причем г. Дурново добавляет, что г-ну Иванову ко мне ехать неудобно, ибо этим придается нежелательная огласка, а потому неугодно ли мне пожаловать к нему в ночное время в гостиницу. От этого предложения г-на Дурново я наотрез отказался и к г-ну Иванову не поехал. Отказ мой был основан на том, что мне неудобно давать секретные сообщения о действиях генерал-губернатора лицу, мне совершенно неизвестному, что мне неизвестно, кем возложено поручение на г-на Иванова, который не представляет из себя ревизующую особу по высочайшему повелению или особому поручению, что, стоя к Черткову близко как подчиненный и человек, не считаю для себя нравственно-позволительным говорить о нем что-либо, что составляет для него секрет, и что, если г. Иванов имеет надобность во мне, то может сам первый быть у меня и днем, и ночью. На это г-н Дурново, видимо недовольный данным ему мною ответом, добавил мне, что г. Иванов выполняет возложенное на него поручение начальником верховной распорядительной комиссии генерал-адъютантом графом Лорис-Меликовым, от которого я могу получить большие неприятности по службе. На это я, твердо помню, отвечал Дурново, что ни нравственное, ни служебное достоинство не могут меня вести к выполнению его предложения и что не страшусь за последствия. Этим объяснение и закончилось с г. Дурново. К Иванову я не поехал и никаких неприятностей по службе не получил, а Черткову не сказал об этом до конца его жизни. Этот случай характеризует г. Дурново в том отношении, что он принял на себя поручение, не быв даже в исправлении должности прокурора судебной палаты, а что главное, — это то, что он бывал в семействе Чертковых, где был принят хорошо и казался сторонником и преданным человеком Черткова.
