Из воспоминаний - [81]

Я просил ямщика приехать за мной в 7 часов утра, еще до рассвета: мне хотелось уехать из М. пораньше, пока деревня еще спала. Ночь я провел плохо (а если бы мне было дано знать будущее мною оставляемой школы, ночь я провел бы еще хуже)[12], поднялся я в 5 часов, напился чаю и, перекинув через плечо свою дорожную сумочку, уселся на чемодан в ожидании лошадей. В восьмом часу подкатил ямщик — один из моих хороших знакомых.

На небе еще чуть брезжил рассвет. Когда я вышел на крыльцо, сердце мое ёкнуло и забилось шибко-шибко… При свете предутренних сумерек я увидал около саней толпу школьников, десятка два-три, мальчиков и девочек.

60 лет в мировой истории — один момент; в жизни же человеческой 60 лет — большое время. 60 лет прожить — не поле пройти за сохою. Всего бывало на моем веку: переживал я, как и всякий, минуты радости и горя, минуты уныния и минуты торжества, но редко в течение этих 60 лет я бывал так глубоко растроган, как в эти серые предрассветные сумерки декабрьского дня.

Мне было больно, было жаль этих малюток… Ведь я уже знал, что более не возвращусь к ним никогда. Без меня они вырастут, без меня судьба разбросает их на разные стези жизни. Иной из них станет пахать дедовскую ниву, иной уйдет на чужую сторону и потонет в городском омуте; иному, может быть, предстоит светлая доля, иному — тяжкий крест до могилы. Я уже знал, что жизнь наша — ряд свиданий и разлук, а все ж мне было горько в те минуты… В то же время мне было и отрадно сознавать, что эти малютки не забудут меня и, очевидно, не станут поминать меня лихом. Кто их созвал к школе ни свет ни заря? Не по приказу, не по чьему-нибудь наущенью — «ломать комедию», но сами, по доброй воле собрались эти крестьянские ребята проститься еще раз со своим учителем… Добровольно. Вот что было дорого и так растрогало меня.

— Приезжайте, П. В.! — плаксиво говорили они. Возвращайтесь к нам!..

Я расцеловал их…

Пара бойких коней уносила меня вдаль от моей школы. Колокольчик гудел под дугой. По сторонам расстилались белоснежные поляны, темнели леса, — и было все тихо, безмолвно вокруг.

На востоке, где осталась моя школа, на горизонте уже светлела полоса, разгоравшаяся с минуты на минуту красноватым светом, а там, на западе, куда я держал путь, предрассветными тенями, как темно-синим туманом, была задернута даль — так же, как и мое будущее, ожидавшее меня там, в этой темно-синей дали…

Ал. Ив. Левитов

«Allons la lumiere demander aux morts!..»

I.

Зимою 1872 года, однажды в воскресенье утром, зашел ко мне Д. С., с которым я встречался в некоторых кружках. С. бывал у меня уже ранее раза два или три. Теперь он явился не один, — за ним следом вошел в комнату какой-то худощавенький господин, среднего роста, в очках. С. тотчас же познакомил нас. Это, оказалось, был Александр Иванович Левитов.

Первое впечатление он произвел на меня очень странное. Его белокурые волосы, по-видимому, весьма тщательно причесанные и даже чуть ли не напомаженные, очевидно, уже по привычке все как-то ерошились и сбивались. Сюртук на нем был новый, с иголочки, и вообще все платье его блестело свежестью и новизной. Я теперь распространяюсь об его костюме, потому что впоследствии мне уже ни разу более не приходилось видеть Левитова таким нарядным. Каждый жест, каждое движение его обличало, что он как-то стеснялся, что ему чувствовалось не по себе в этом новом блестящем платье. Да и платье-то сидело на нем как-то мешковато и неловко, — топорщилось, морщилось… Левитов смотрел очень серьезно, держался необыкновенно прямо, даже как-то торжественно, но очевидно было, что эта искусственная напускная торжественность сильно угнетала его. Видимо, он тяготился всем — и своим новым платьем и серьезностью или даже до некоторой степени официальностью своего визита. В то время, пока С., со свойственною ему шумною, трескучею болтливостью, распространялся о причине, приведшей их ко мне, Левитов большею частью отмалчивался, покашливал, поминутно протирал очки и сидел в кресле с таким видом, как будто он был жертвой, ведомой на заклание. Судя по первому взгляду, я мог заключить, что в ту пору здоровье Левитова было уже сильно расшатано, что жизнь не пощадила его и помяла порядочно. Глаза были красные, воспаленные, лицо худощавое, грудь впалая, и голос слабый, надтреснутый…

Из витиеватого, многоглаголивого сообщения С. оказалось, что в Петербурге скоро явится новое иллюстрированное еженедельное издание («Сияние»), что издатель предложил Левитову быть редактором, что поэтому надо составить свой кружок, что они пришли звать меня в сотрудники и т. д. Потом уже выяснилось, что С. внушил Левитову, что он сам должен непременно путешествовать по литераторам и приглашать их в сотрудники. Понятно, что вследствие такого внушения он на несколько дней сделал Левитова несчастным человеком. Левитов должен был облачаться в нарядный костюм, как в мундир, и с официальной торжественностью ездить к малознакомым или даже вовсе незнакомым лицам, как, например, ко мне. Позже я узнал, что всякая официальность и торжественность, всякие наряды и переряжанья были глубоко противны простой, непосредственной натуре Левитова…