Из воспоминаний - [83]

— И то надо сказать: ведь он — человек начитанный… — говорил он мне однажды об С. в такие тихие минуты. — Ведь сведений у него — чертова куча! Ведь вы только послушайте его… Ну, потом же — языки знает… А это тоже не шутка! Ну, и что же в самом деле, ведь он — как хотите — работник хороший! Ведь он очень много работает… Серьезно!

Но тут же он опять забродил по комнате и замурлыкал себе под нос свою таинственную песенку. Но было видно, что его мысли и чувства вовсе не относились к этой песне… Мне и до сего времени неизвестно, каким образом С. успел сблизиться и заполонить Левитова. А что он действительно заполонил Левитова, — это было ясно для всех, кто в ту пору видался с ними… Все хуже и хуже шли дела: мертвая петля вокруг Левитова, наброшенная искусною рукой, затягивалась все туже и туже. У Левитова натура была добрая, мягкая, отзывчивая, — он более всякого другого, может быть, способен был на всепрощение относительно врагов своих. Но, несмотря на то, и его, разумеется, можно было ожесточить и вывести из терпения, особенно, когда он бывал в ненормальном состоянии духа. С. продолжал систематически раздражать его изо дня в день, из часа в час. Левитов молчал, терпел и, напевая песенку, как будто не обращал внимания ни на что… Но на деле было не так. И, наконец, последовала взрыв… Левитов пустил подсвечником в С., и на другой день в крайне возбужденном состоянии, дрожа, волнуясь, говорил мне об С. такие вещи и высказывал на его счет такие ужасные подозрения, что у человека нервного волосы могли дыбом встать. С. после открытого восстания против него Левитова скрылся, и несколько дней не показывался ему на глаза…

После налетевшей бури на Левитова опять пал штиль, опять наступили моменты смирения и тишины.

— Да и в самом деле, где ж мне… — говорил он не раз. — Какие у меня знания!.. Вот разве почитаешь что-нибудь — и ладно!.. Только и есть… А этого, батенька, П. В., мало, я вам скажу… Мало! Тут дело большое, — нужно и туда и сюда… Нужно быть работником хоро-о-шим… А я что?

В эти минуты видеть его было всего тяжелее. Он сам сознавал в себе недостаток знаний и страдал от этого сознания. Положим, он пополнял пробелы чтением, но все-таки это было не то, что надо… Конечно, громадное большинство из нас, русских писателей, училось чему-нибудь и как-нибудь, но жизнь Левитова с самого ее начала слагалась таким проклятым образом, что он мог попользоваться из сокровищницы знаний менее, нежели прочие из его товарищей… И не пустое самолюбие, не тщеславие говорило в нем в эти минуты. Нет! Золотое сердце было у Левитова; он желал всего себя принести на пользу ближним и жалел о недостатках своих знаний лишь единственно потому, что не мог ими служить людям. Свои знания народной жизни, или — вернее — души народной, он, по-видимому, как бы ставил ни во что… А между тем его золотое сердце и эти знания стоили большой эрудиции — не во гнев будь сказано — академикам и профессорам. Горячая любовь к людям, бескорыстие, забвение самого себя для других и высоте помыслы не составляют привилегии ученого сословья: напротив, они не часто живут в кабинете ученого. Ни один знаменитый мыслитель, насколько известно, не шел за Христом; за ним шли все какие-то рыбаки да увлекающиеся юноши и совсем необразованные женщины… На эту тему я часто говорил с Левитовым.

Кстати: он жил совершенно по учению Христа — в том отношении, что делился последним со своим неимущим братом.

Я помню одну ночь — холодную зимнюю ночь. Однажды я долго засиделся у Левитова, и он с женой вздумал провожать меня домой. Когда мы вышли на улицу, месячная звездная ночь стояла над Петербургом во всем своем холодном призрачном величии. Прямо против нас, в Юсуповом саду, деревья стояли как в серебре, увешенные узорами инея. Морозило, снег скрипел под ногами, и легкая мгла стояла в воздухе… Когда мы наняли извозчика, я хотел сесть на козлы, но Левитов не пустил меня.

— Нет, нет! В саночки!.. — говорил он, укрывая меня полостью. — Так-то все-таки теплее… А то ведь беда — какая стужа… Замерзнете!.. А ты, земляк, вожжами-то потрогивай, пошевеливай! — обратился он к извозчику. — Знаешь, этак… Э-эх, вы, соко-о-о-лики!

И Левитов выразительно прикрикнул своим хриплым — голосом и при свистнул по-ямщичьи. Извозчик ухмыльнулся… «В Петербурге так не ездят»… да и лошаденка его нимало не походила на «соколика».

Левитов не напрасно прикрывал меня полостью. В ту пору времена для меня были трудные: зиму я щеголял в легком летнем пальто. А от Юсупова сада на Лиговку, к Глазову мосту — не ближний край… Левитов всю дорогу потешал нас рассказами об ямщиках, несмотря на уговоры его жены — не раскрывать на морозе рта, чтобы не простудиться. Я как точно теперь смотрю на него: сидит на облучке, немного боком, оборотившись к нам лицом, раскрасневшимся от мороза; воротник поднят у пальто; на голове какая-то странная высокая шапка, и месяц ярко-ярко светит ему прямо в лицо…

Приехали — и вошли в мою «квартиру», в мой гнусный, отвратительный сарай, как погреб, сырой и холодный. Жена моя в ту пору училась, и на ту ночь оставалась дежурною у больных. Когда мы вошли, мой маленький сын — ребенок, больной — лежал на руках дремавшей старушки-бабушки. Я провел Левитовых в свою комнатку. Очевидно, наши холодные палаты произвели впечатление на Левитова. Я принес охапку каменных углей и затопил для гостей печь. (Вопрос, разумеется, шел не о том, что лучше, а что дешевле — каменный уголь или дрова. Каменный уголь оказывался дешевле, и поэтому топили им). Когда я с углем возвращался в комнату, то слышал вскользь, как Левитов о чем-то тихо переговаривался с женой… Затопили печку и с папиросами подсели к огоньку.