Из Венеции: дневник временно местного - [7]

Далее две экспозиции, одна про историю Венеции, другая — про ее повседневность.

Нехудожественные выставки в Венеции — нечестные[9]. Что мне до истории, когда ее иллюстрируют подлинниками Карпаччо, Виварини, Бастиани или Пальмы Младшего. Вот портрет какой-то догарессы, совсем не молодой, выполненный этим самым Пальмой Младшим. Я глаз не мог отвести от этой особы с лицом фрёкен Бок, закованной в золотой и гремучий, как жесть, атлас. И все мне было понятно и про нее, и про ее угрюмый характер — и про то, что именно это и было интересно художнику, расположившему модель на черном — чтобы ничего не отвлекало — фоне. Вот портрет дожа, написанный современником и соперником Беллини — Бастиани. То, что дож был уставшей от жизни, нездоровой, пожилой, хитрой скотиной, — это и так ясно. Не ясно, как заказчик мог терпеть такого художника, написавшего не портрет, а досье. Эти картины висят в том разделе, где история: портреты, знамена, карты и картины — морские и сухопутные баталии.

В параллельной анфиладе — повседневность, прежде всего — жизнь ремесленных цехов, от пекарей до аптекарей. Отличная химическая посуда XVIII века. Мерные колбы — совершенно такие же, как сейчас. Туфли на платформах, чтобы ходить в наводнение (платформа примерно 40 см). И масса небольших картин, изображающих профессиональную жизнь ремесленников. Строят лодки. Переплетают книги. Шьют штаны. Ткут бархат. Удивительные маленькие картины, написанные в XVII и XVIII веках без малейшего понятия о правилах живописи. То есть уже отблистал Тинторетто, блещет, допустим, Тьеполо, а сапожный цех Венеции заказывает некому мазилке (все картинки — анонимные) картину примерно в технике Пиросмани (таланты я не сравниваю). То есть у вас свои художники, у нас — свои. Ни малейшего интереса пригласить какого-нибудь третьестепенного академиста. Зато все атрибуты профессии, весь технологический процесс выписаны, как и положено в наивной живописи, дотошно, любовно и старательно.

Далее две библиотеки, одна из которых принадлежала Томасу-филологусу (он меня положительно преследует). Резные книжные шкафы высотой метров пять — сами по себе шедевры. Лучшие образцы рукописных книг выставлены в витринах. Иллюминированные северофранцузские часословы, такие яркие, как будто их разрисовали вчера. Отдельная витрина — ренессансные переплеты. Бог знает, какую красоту можно сотворить из тисненой и золоченой кожи.

Далее отдел декоративно-прикладного искусства позднего Средневековья и Возрождения. Резная кость и дерево, шпалеры, бронза, фаянс. Ларцы, гребни, рукомойники, бронзовые статуэтки, тарелки, медали, монеты. Наконец, камеи. Оказывается, в эпоху Ренессанса насобачились делать камеи не хуже, чем в древности.

На самом верху, куда, видать, добрые люди не ходят (там даже английских этикеток нет), выставка ранней венецианской живописи от художников Треченто до Джованни Беллини и Карпаччо[10] включительно. Своего рода предисловие к Высокому Возрождению. А может быть, авторы хотели сказать, что Тициан (он ездил то в Рим, то в Вену) и прочие подобные (то есть бесподобные) принадлежат всему миру, а кватрочентисты — родные, венецианские. К этому добавлено некоторое количество ранних фламандцев и немцев, как важный источник формирования венецианской школы. Конечно, сплошь шедевры, конечно, половины имен я не знаю. Один да Мессина чего стоит — посмотришь, и сразу понятно, что жизнь после него никогда не будет прежней — ни у венецианских художников, ни у тебя лично.

Так как экспозиция выстроена логично и представляет эволюцию венецианской живописи: одно художественное событие (эпоха, школа или влиятельный мастер) — один зал, то я вдруг сообразил, что, так как залы примерно равны по размерам, весь музей — это время, отложенное на чем-то вроде логарифмической шкалы. Первые переходы — сто лет, следующие — по нескольку десятилетий, а там — что ни год, то новый герой.

Из окон картинной галереи видна кипящая народом площадь Сан Марко — а вокруг, в залах, ни души. До такой степени никого, что, почувствовав, как у меня в очередной раз сносит крышу, я прилег на удобный диван посреди зала. И мирно пролежал минут двадцать, не смутив ни одного посетителя, так как ни одного посетителя там не было. Загадочным образом музеи — самое пустынное место в Венеции.

20 сентября

Лето не то чтобы ушло, но, потягиваясь и зевая, просыпается к полудню. Я же встаю гораздо раньше, когда на дворе совершеннейшая осень. Вижу розовое на сером и вспоминаю Давида Ноевича Гобермана, светлой памяти. Он говорил, что самый его любимый художник в Эрмитаже — Гварди. Там, в боковой галерее, есть маленький пейзаж, он всегда ходит на него смотреть, когда плохо на душе… И я понимаю, что Гварди — это такой Марке, а Марке — это учеба у Тырсы. Это пожизненная страсть писать серым на сером, желтым на желтом, черным на черном. И только в последний момент капнуть синим, розовым или красным.

И я думаю о том, что Давид Ноевич Гоберман никогда не был в Венеции, а Эльга Львовна Линецкая никогда не была во Франции. И исправить эту подлость нельзя, и спросить за нее не с кого.